— Расскажите о себе.

— О себе? — удивленно спросил Антон. — А что рассказывать, Пегги? Жизнь моя короткая и, естественно, малоинтересная.

— Но она, безусловно, интересней нашей, — живо заверила его девушка. — И мне хочется знать о вас как можно больше!

— А зачем это вам, Пегги?

— Ну как вы не понимаете! — с упреком воскликнула она. — Вы человек из другого мира. Удивительного и увлекательного, хотя и мало известного. А вы — живой свидетель и доказательство того, что этот мир существует, действует вопреки всему, что о нем тут пишут, говорят, вопреки тому, что его ругают, чернят, проклинают. И когда встречаешься с человеком, который тебе интересен, то хочется знать о нем все.

Перед поездкой за границу Антона часто расспрашивали о прошлой жизни, и он обычно говорил, что родился в деревне, в крестьянской семье, учился в сельской школе, потом в школе второй ступени, затем в университете, и это вполне удовлетворяло любопытных. Но Пегги такой рассказ не мог удовлетворить. И, вспомнив о недавнем спектакле, Антон рассказал о том, как во время гражданской войны деревушку, где он родился, занимали то белые, то красные, то опять белые и опять красные и как он вместе с дружками-мальчишками, играя в разведчиков, пробрался вдоль заросшего кустарником и крапивой ручья в соседнее село и сообщил находившимся там красным, что в деревне остался почти без охраны большой обоз белых. Красные захватили обоз и угнали, а белые вернулись в деревню, и, пока они были в деревне, девятилетний Антон прятался днем на чердаке, а ночью — на большой русской печи.

Пегги кончиками пальцев прикоснулась к его руке.

— Вы, наверно, часто видите это во сне? — сказала она сочувственно.

— Да, все еще вижу, — признался Антон, удивленный ее проницательностью. — Не знаю почему, это, наверно, могут объяснить только психиатры, но многие мои сны все еще проходят в обстановке детства — в той же деревне, избе, у той же речушки, где мы летом купались и ловили рыбу, а зимой катались на самодельных коньках.

— Я никогда не ловила рыбу и никогда не каталась на коньках, — тихо сказала Пегги.

— Это потому, что не жили в деревне.

— Я никогда не была в деревне.

Им принесли курицу, зажаренную по-гречески, салат к ней и бутылку красного вина, которое Антону пришлось попробовать и одобрить, прежде чем официант налил даме. Чокнувшись за здоровье друг друга, они приложились к широким рюмкам.

После ужина Пегги захотела погулять, но, увидев на перекрестке часы — на них было половина двенадцатого, — заспешила домой: она обещала матери вернуться не позже двенадцати. Антон поймал такси и отвез Пегги домой.

В то воскресное утро низкое чернильно-черное небо сеяло мелкий холодный дождь, и казалось, что поздний рассвет сразу перейдет в ранние унылые сумерки. В такую погоду по воскресеньям лондонцы обычно сидели дома. Но в субботу князья церкви призвали паству вознести благодарственные молитвы богу за избавление от войны; и когда Антон, охваченный тоской бездействия, вышел из отеля, он увидел лондонцев, озабоченно спешивших в одном направлении. Раскрыв зонтики и подняв воротники плащей и пальто, они торопливо шагали в одиночку, парами, группами, изредка тихо перебрасываясь словами. Озадаченный и заинтересованный Антон пошел за наиболее многочисленной группой. Через пять-семь минут он разочарованно остановился перед входом в церковь. Свернув зонтики и вытерев ноги, англичане скрылись под гулкими сводами храма; в глубине его мерцали свечи и доносилось многоголосое пение.

Антон постоял перед церковью, не решаясь войти, потом, пройдя переулок и снова увидев спешащих молчаливых людей, опять проследовал за ними до дверей храма. Постояв немного, он услышал отчетливо доносившуюся музыку, по всей вероятности, где-то неподалеку от церкви играл военный оркестр. Пели трубы, били барабаны, приближаясь, и вскоре послышался четкий шаг марширующих людей: по улице шла воинская часть. Презрев дождь, за оркестром, чеканя шаг, двигалась колонна гренадеров в парадных мундирах и высоких медвежьих шапках. По тротуару, прикрывшись зонтиками, спешили любопытные.

Из разговоров, реплик, которыми обменивались прохожие, Антон узнал, что второй батальон гвардейского гренадерского полка идет в собор св. Павла, чтобы «передать на хранение самому богу» свое старое знамя, под которым служило не одно поколение гвардейцев-гренадеров. Знамя износилось, батальон получил новое, и теперь нес свою старую боевую реликвию на вечный покой.

Антон последовал за батальоном к собору св. Павла — грандиозному сооружению на вершине холма Ладда, а затем и в собор, где расчехленное знамя было возложено на алтарь под звуки торжественного пения соборного хора. А затем настоятель собора, солидный, с седой гривой густых волос мужчина, зычным голосом обратился к верующим с проповедью. Она звучала под высокими каменными сводами торжественно и гулко, настраивая слушателей на возвышенный и печальный лад, но Антон стал вслушиваться в слова проповеди лишь после того, как настоятель упомянул имя Толстого.

— То, что получило название доктрины непротивления злу насилием, а силе силой, основано на единственной фразе из нагорной проповеди, которую гений известного русского писателя Толстого сумел выделить из контекста, — сказал настоятель, полемизируя, вероятно, с пацифистами, которые были в моде. — Она касалась внутренних дел церкви и никак не может быть применена к политическим и международным отношениям, которых Христос тогда не касался. Для христиан весь вопрос состоит в том, для каких целей использовать силу.

Настоятель остановился, посмотрел на слушателей и заговорил быстрее, оправдывая божьим словом неприглядное поведение Англии, Чемберлена и его духовных братьев-умиротворителей.

— Нашу страну часто критиковали за границей, и часто эта критика вызывалась завистью, — провозгласил он, — но никто и никогда не брался утверждать, что Англия не желает мира. В своих великих усилиях добиться мира наш премьер-министр был выразителем воли и желаний всех англичан…

Духовные пастыри торопились последовать примеру короля, который в то воскресное утро обратился к народу с «посланием благодарности», воздавая хвалу богу и… премьер-министру. Послание передавалось по радио, пока Антон был в номере, несколько раз, и запомнить его было нетрудно.

«Времена беспокойства остались позади, — говорил король, — и ныне мы в состоянии выразить нашу благодарность всемогущему за его великодушие, избавившее нас от ужасов войны. После замечательных усилий премьер-министра во имя сохранения мира я горячо надеюсь, что начинается новая эра дружбы и процветания для всех народов мира».

Первый раз Антон выслушал это послание с интересом, второй раз — с раздражением, а третий, не дослушав, выключил радиоприемник и выругался: «Лицемеры, черт вас подери! Благословленные вашим премьер-министром нацистские танки и грузовики с солдатами движутся по дорогам Чехословакии, и сотни тысяч людей — женщин, стариков, детей, — спасая свои жизни, бегут от них в ужасе и отчаянии, бросив родные дома, оставив позади все, что было нажито трудом многих поколений, а вы благодарите всемогущего за великодушие и кликушествуете о начале эры дружбы и процветания!» И сейчас слова настоятеля собора о том, что только зависть заставляет иностранцев критиковать Англию и что премьер-министр, отдав Гитлеру значительную часть Чехословакии, выразил волю и желание всех англичан, вызвали у Антона возмущение. «Лицемеры, — шепотом выругался он. — Ах, какие же лицемеры! Все лицемеры! И политиканы! И король ваш! И попы! И редакторы! Все! Все!» Он вспомнил вдруг Пегги, а за нею Беста, Макхэя и Хартера и поспешил мысленно уточнить: «Почти все! Во всяком случае, многие! Да, да, очень многие!»

Чья-то рука легла на плечо Антона, и, обернувшись, он увидел рядом с собой Лугова-Аргуса. Тот насмешливо улыбался, показывая глазами на настоятеля собора, продолжавшего прославлять единение народа вокруг великомудрого миротворца Чемберлена.