Хэмпсон усмехнулся.

— Я на это не рассчитываю да и не хочу рассчитывать.

— Хотите сменить дипломатическую службу на какую-то другую?

— Да, Энтони, да!

— Но почему? — обеспокоенно спросил Антон.

— Потому что работать стало противно, — коротко и не очень вразумительно ответил Хэмпсон.

Антон недоуменно пожал плечами, пытливо всматриваясь в лицо соседа. Тот понял, что от него ждут объяснения, и, помолчав немного, неохотно и недовольно сказал:

— После ухода из Форин оффиса Идена и Норвуда наша дипломатическая служба, как говорят старые дипломаты, превратилась просто в канцелярию премьер-министра по иностранным делам, и возглавляет эту канцелярию Гораций Вильсон — такой же поклонник Гитлера и нацист, как мой посол. К тому же, как шепнул мне один мой старый университетский приятель, ныне чиновник Форин оффиса, Вильсон работает на немцев. А быть под его началом — это значило бы помогать немцам, нацистам. Любая другая работа будет честнее и полезнее.

— А вот тут вы ошибаетесь, Хью! — воскликнул Антон. — И даже очень.

Хэмпсон недоверчиво усмехнулся.

— В чем это я ошибаюсь?

— В том, что любая работа будет полезней этой, — убежденно проговорил Антон. — Уйти с дипломатической службы сейчас — значит оставить очень важное дело в руках людей, которым чужды интересы английского народа, интересы страны.

Хэмпсон взглянул на Антона и вздохнул.

— А что может сделать на этой службе один мелкий служащий против высших чиновников, послов, министров во главе с самим премьером?

— Разоблачить их перед народом, перед общественностью.

— Пойти на «угол оратора» в Гайд-парке, где мы были с миссис Грач, и, взобравшись на ящик из-под мыла, выступить с речью? — насмешливо спросил Хэмпсон.

— Зачем же так примитивно? — возразил Антон. — Можно использовать печать, оппозиционные партии, общественные организации.

— Я могу сделать это только один раз! Только раз! Потом меня выгонят с позором. На этом мои разоблачения и окончатся.

— И этого можно избежать, — сказал Антон, вспомнив, как ему и Фоксу удалось начать разоблачение сделки между Круппом и Виккерс-Армстронгом. — Если вы обратитесь к Фоксу, Филу Бесту или даже к Барнетту, они опубликуют ваши разоблачения, но скроют ваше имя.

— Мне всегда претили какие бы то ни было тайные сговоры, — брезгливо заметил Хэмпсон. — Честные люди не делают ничего за спиной других: это постыдно.

— А разве ваш посол говорит открыто, что он поклонник Гитлера и нацист по убеждению? Или Вильсон признается, что работает на немцев? Или премьер объявляет в парламенте, что пошел на сделку с Гитлером, чтобы открыть ему дорогу на восток и помочь развязать войну против России? Или, наконец, ваши богачи провозглашают во всеуслышание, что сочувствуют нацистам в Германии, фашистам в Италии и Испании, и кричат о «красной опасности», потому что боятся своих рабочих, особенно тех, кого сами же лишили работы и последнего куска хлеба, безработных? Все замышляется, готовится и делается против интересов народа и потому втайне от него. На тайные удары надо отвечать тайными контрударами. Сказать людям правду о том, что замышляют, готовят и делают против них, не постыдно, а благородно, это настоящее, честное служение народу.

Хэмпсон помолчал, опустив глаза, потом взглянул на Антона с дружеской улыбкой.

— А все-таки вы напрасно пошли в дипломаты, — сказал он. — Из вас получился бы великолепный проповедник.

— Ленин учил нас, советских дипломатов, обращаться не только к правительству, но и к народу.

— Но я же не народ, Энтони.

— И все-таки из народа, Хью. Один из очень немногих, кого пустили на службу, которая была и остается привилегией аристократов.

Хэмпсон допил виски и, отодвинув стакан, смущенно взглянул на Антона.

— У меня к вам просьба, Энтони, — начал он едва слышно и остановился.

— Пожалуйста, Хью, пожалуйста! Буду рад сделать все, что в моих силах.

Хэмпсон достал из внутреннего кармана пиджака пакет.

— Хотел послать почтой, — пробормотал он, — но побоялся, что… попадет не в ее руки… А мне очень не хотелось бы, чтобы кто-либо читал, кроме нее. Потому что это касается только меня и ее… ее и меня…

Антон догадался, что Хэмпсон держит в руке письмо Елене, но не решается прямо попросить передать ей. Чтобы избавить его от лишних объяснений, он протянул руку за письмом.

— Давайте, Хью, передам.

— О, благодарю вас! — прошептал Хэмпсон, подавая ему письмо без адреса и без имени на конверте. — Благодарю!

— Не стоит, Хью.

— Вы не знаете, как я волновался, когда писал это письмо и когда вез его сюда, — тихо произнес Хэмпсон. — Мне так хотелось сказать ей все, что не удавалось сказать до сих пор. — Он замолчал, затем, понизив голос до шепота, спросил: — А вы передадите прямо ей?

— Конечно, — заверил его Антон. — Сегодня же. Вечером у нас показывают кинокартину. Елена, наверно, будет там, и я вручу ей письмо.

— Но, Энтони, — вкрадчиво начал Хэмпсон, поднимаясь из-за стола, однако Антон, догадавшись, о чем тот хочет предупредить, тут же успокоил его:

— Не беспокойтесь, Хью, письмо попадет только в ее руки и без посторонних глаз.

— Вы настоящий друг, Энтони! — обрадованно воскликнул Хэмпсон, подавая ему руку.

Антон проводил Хэмпсона до двери, выразив по пути надежду, что они встретятся не раз в Лондоне или Берлине, в Москве или где-нибудь еще, куда могут занести их судьба и служба. Прощаясь, он задержал его руку в своей.

— Если останетесь в Берлине — а я надеюсь, что вы все-таки останетесь, — сказал Антон, — не чуждайтесь моего друга Пятова. Помните, вы встретились в вагоне-ресторане поезда Берлин — Нюрнберг, а потом…

— Помню, хорошо помню, — перебил его Хэмпсон, — мы и в Нюрнберге встречались не раз. Очень приятный человек.

— Вы можете говорить с ним так же, как со мной.

— Обо всем?

— Конечно! — живо подтвердил Антон, то тут же, усомнившись, осторожно уточнил: — Кроме Елены.

— О, само собой разумеется! — прошептал Хэмпсон, стиснув руку Антона в последний раз.

До вечера Антон просидел в своей комнате, снова перелистывая воскресные газеты, многостраничные и многословные, а вечером отправился в Сохо, где находился кинотеатр, в котором каждое воскресенье для советской колонии показывали фильмы, доставленные из Москвы.

Театр был маленький и старый, в зале сыро и зябко, и посетители в ожидании начала сеанса стояли или сидели в пальто, нахохлившись, и лишь детвора, вырвавшись на волю, носилась по проходам, догоняя друг друга. Мужчины собрались группками поближе к двери, чтобы покурить, женщины, тоже группками, обсуждали свои дела.

Антон, увидев в группе женщин Елену, подошел к ним, извинившись, попросил ее на минутку и отвел к стене. Затем, бросая взгляды на Грача — тот разговаривал с Андреем Петровичем у средней двери, — сказал ей, что видел сегодня Хэмпсона, который уезжает завтра или послезавтра в Берлин, и осторожно вручил письмо. Елена взяла его, повертела и, не обнаружив на письме ни адреса, ни своего имени, озадаченно подняла на Антона глаза.

— А письмо действительно мне?

— Да, конечно, — подтвердил Антон. — Кому же еще? И Хью очень волновался, передавая его мне. Говорит, что попытался в письме сказать тебе самое нужное, что не успел сказать вовремя.

Елена спрятала письмо в сумочку, щелкнув замком, и заметила с горечью:

— Вы почему-то всегда не успеваете вовремя сказать самое нужное.

— Кто это «вы»?

— Да все вы, мужчины.

Антон хотел было возразить, но вспомнил, что сам действительно не успел вовремя сказать Кате именно то, что было всего нужнее, и промолчал. Елена, словно догадавшись о его мыслях, вдруг спросила, давно ли он получил письмо от Кати.

— Давно, — признался Антон. — А что?

— Да так.

— Ты что-нибудь знаешь? — забеспокоился он. — Слышала о ней?

— О ней ничего, — ответила Елена, — а вот о том, что Игорь Ватуев собирается сделать ей предложение, слышала совсем недавно.