— Не делай глупостей. Разговаривай, шутя, улыбайся…

— Может, и обниматься с ними прикажешь?

— А что ж, полезет обниматься — обнимайся. С волками жить — по-волчьи выть, как сказал один мудрец. Они хитрят, и ты не будь простаком. Учись у них.

— Ты посоветуешь! У кого учиться — у фашиста и гестаповца? — насмешливо возразил Антон. — Нет уж, дудки! Я, кажется, всегда говорил, что думал, и считал лицемерами тех, кто избегал откровенности. На кой черт мне учиться у них?

— Учись, учись, дипломатический недоросль, — с наигранной суровостью посоветовал Тихон Зубов. — Ты же знаешь знаменитое выражение: дипломату язык дан для того, чтобы скрывать свои мысли?

— Хорошо, буду скрывать, — проворчал Антон. — Все буду скрывать. Но черт его побери! Этот Бауэр такой внимательный и приятный человек…

— Они все внимательные и приятные, — произнес Тихон Зубов, показав глазами на стоявших в коридоре бравых чиновников с нацистскими повязками на рукавах. — Пока не попадешься к ним в лапы — тогда и кости ломают, и челюсти сворачивают.

Один из бравых чиновников, заметив устремленный на них тревожный взгляд Антона, подошел к ним и с улыбкой спросил:

— Господа обеспокоены чем-то? Неудобные места? Или что-нибудь забыли в Берлине?

— Благодарю вас, — с такой же любезной улыбкой повернулся к нему Тихон Зубов. — Все в полном порядке.

Чиновник еще раз поклонился и отошел. Друзья вернулись в купе. Итальянец смотрел в черное окно, за которым проносились редкие огни станционных платформ, а швейцарец, снова пригласив Антона сесть рядом с собой, заговорил о том, что уезжать из Берлина, как и возвращаться, лучше всего вечером: огни, огни — одни близкие, другие далекие… Романтично и загадочно. Днем все выглядит проще — серо, уныло. Антон согласился, что огни ночью действительно красивы и загадочны. Бауэр улыбнулся соседу сочувственно и понимающе и стал расспрашивать, давно ли господин Карзанов приехал в Берлин, нравится ли ему этот город, где молодому человеку удалось побывать. Антон с беспокойством взглянул на Тихона.

— А не пойти ли нам в ресторан? — предложил Тихон Зубов. — Ужин нам едва ли дадут, а в закуске и выпивке не откажут.

— Великолепная идея! — воскликнул Бауэр. — Наши соседи уже отправились туда.

— Вот и отлично, — радушно проговорил Тихон. — Идите вперед, мы присоединимся к вам.

Проходя через вагон, в котором ехал Пятов, Тихон распахнул дверь Володиного купе. Оба дивана были заняты мужчинами, которые держали в поднятых руках рюмки, готовясь чокнуться. Антон узнал Чэдуика, затем лысоватого, с впалыми щеками пассажира, который подал Володе руку при входе в вагон. Солидный мужчина с полным красным лицом, сидевший за столиком напротив Володи, — Антон припомнил — был тот самый человек, который шел рядом с Гендерсоном и что-то говорил ему, заглядывая в лихорадочно блестевшие глаза.

— Заходите! Заходите! — пригласил друзей Володя, опуская рюмку на столик.

Сидевшие потеснились, и пока Антон и Тихон усаживались, Володя представил их, а потом, обращаясь к Антону, — вероятно, Тихон знал всех — назвал своих гостей: краснолицый оказался советником английского посольства Рэдфордом, лысоватый — соседом Володи по купе, чехословацким советником Мишником, а втиснувшийся между ними очкастый — тем самым Баумером, благодаря содействию которого Антон оказался в этом поезде. Франтовато одетый мужчина с черными, поседевшими на висках, вьющимися или завитыми волосами, не дожидаясь, когда его представят, подал Антону руку.

— Серж де Шессен, — сказал он. — Рад познакомиться.

Француз говорил по-немецки с заметным грассирующим акцентом. Он сделал ударение на частицу «де», свидетельствующую о дворянском происхождении, с такой гордой четкостью, что не расслышать ее было невозможно. Тихон позже рассказал Антону, что настоящее имя «француза» не Серж де Шессен, а Сергей Хейсин, но секрет превращения могилевского мещанина Хейсина во французского дворянина де Шессена пока выяснить не удалось.

Володя достал из-под столика бутылку водки, налил Антону и Тихону. Все вновь подняли рюмки, и Мишник, вероятно, во второй раз провозгласил тост за мир и дружбу между соседями.

— За мир и дружбу между соседями при соблюдении прав народов! — уточнил Баумер, сверкнув очками на Мишника.

— За соблюдение прав народов! — подхватил Мишник, опрокидывая рюмку в рот. Выпив, он потянулся, как и все, за маленькими бутербродами с черной икрой, лежавшими на тарелке. Баумер поставил пустую рюмку на столик, торопливо проглотил бутерброд и, поблагодарив Пятова за угощение, поднялся: ему надо было встретиться еще кое с кем.

— Удивительный вы народ, дипломаты, — иронически заметил Чэдуик, как только Баумер вышел. — В одни и те же слова вы вкладываете совершенно различный или даже прямо противоположный смысл.

— На что вы намекаете, Чэдуик? — спросил Рэдфорд, грузно поворачиваясь к американцу всем корпусом.

Долголетнее пребывание в Германии сказалось на нем так же, как и на Двинском. Рэдфорд выглядел больше немцем, чем англичанином: от обильного употребления пива его лицо стало красным и одутловатым, в галстуке сверкала большая золотая булавка, золотая цепочка от часов свисала из жилетного кармана, на пальцах поблескивали перстни. Слабость Геринга к украшениям, ставшая национальной модой, захватила и «онемеченных» иностранцев.

— Баумер пил, конечно, за право судетских немцев управлять самими собой, — ответил Чэдуик, — а герр Мишник — за право чехословаков управлять своей страной, включая, конечно, Судетскую область.

— Дело не в том, что дипломаты вкладывают в одни и те же слова разный смысл, — назидательно заметил Рэдфорд. — Просто немцы заменяют общепринятые понятия своими.

— Что вы этим хотите сказать? — спросил Чэдуик и подмигнул Тихону, словно приглашал его быть особенно внимательным.

— Немцы не хотят усвоить общепринятые понятия, — сдержанно продолжал Рэдфорд, — и не желают понять образ мыслей других, в этом их главный недостаток. Немцы страдают эмоциональной неуравновешенностью и склонны к крайностям. Отсюда их самовлюбленность и совершенно искреннее убеждение, что они лучше других, даже лучше всех. Они обижаются, когда другие не признают этого, возмущаются, если кто-либо осмеливается выразить свое несогласие открыто. Немцы неспособны стать на точку зрения другого народа и посмотреть на себя со стороны…

— Как будто англичане способны на это, — с усмешкой заметил де Шессен.

— Да, мы способны, — не спеша, словно взвешивая каждое слово, заметил Рэдфорд. — Мы, безусловно, способны… Конечно, мы тоже убеждены, что мы лучше других. А разве французы, американцы или русские не убеждены в этом же? Но мы предоставляем другим народам думать о нас, что им заблагорассудится, как и о самих себе. Хотят считать себя лучше нас — пусть считают! Хотят кричать об этом — пусть кричат! У нас это вызовет только усмешку, а не возмущение…

— Это, наверно, потому, что англичане не сомневаются в своем превосходстве над другими народами, — сказал Чэдуик, — а у немцев такой уверенности нет.

— Нет, они искренне верят в это, — убежденно возразил Рэдфорд. — Настолько верят, что готовы сокрушить каждого, кто осмеливается сомневаться.

— Немцы хотят сокрушить Чехословакию не потому, что чехи или словаки сомневаются в немецком превосходстве, — проговорил де Шессен. — Уж кто-кто, а чехи-то знают, почем фунт лиха: ведь немцы правили ими более трех веков.

— Что ж, возможно, именно поэтому, — возразил Рэдфорд, — они и бросили немцам вызов, который привел тех в бешенство.

— Никакого вызова мы не бросали немцам, — отозвался Мишник.

— Если бы вы не бросили им вызов, — Рэдфорд резко повернулся к чеху, — мы не стояли бы сейчас перед страшным кризисом и не ломали бы голову над тем, как остановить войну, которая надвигается на нас на всех.

— Вы думаете, она надвигается? — поспешил спросить Чэдуик, пытаясь перевести разговор на более злободневную и интересную тему.

Рэдфорд утвердительно наклонил голову.