— Конечно, разберутся, — сдержанно согласился Дровосеков.

— И мы должны помочь им в этом, — продолжал Андрей Петрович. — Москва готовит опровержение вздорных измышлений о нашем одобрении мюнхенской аферы. Нам же следует немедленно, не дожидаясь его публикации, при всяком удобном случае отвергать эти клеветнические измышления. Мы не имели и не имеем никакого отношения к этой позорной сделке. Решительно никакого!..

Когда совещание окончилось, советник задержал Гришаева и Антона.

— Не могли бы вы навестить редакции ряда газет и поговорить с редакторами? — спросил он тоном, в котором звучала скорее просьба, чем вопрос. — Скажите им, что сообщение Юнайтед пресс — ложь и что, публикуя его, они становятся соучастниками распространения этой лжи.

— Это не подействует, — убежденно заметил Гришаев. — Они и без наших уверений знают, что это ложь, и все равно опубликуют на самом видном месте.

— Но не все же! Не все! — воскликнул Андрей Петрович. — Есть же и честные редакторы!

— Есть, — согласился Гришаев с горькой усмешкой. — Раз, два и обчелся.

— Я знаю, по крайней мере, трех, с которыми можно разговаривать, — поспешил вставить Антон.

— Кто же эти трое? — Гришаев повернулся к Антону, внимательно рассматривая его, словно увидел впервые.

— Ну, Фил Бест, — сказал Антон, и Гришаев по английской привычке, сжав пальцы в кулак, начал отгибать их по одному. — Эрик Фокс. — Гришаев отогнул второй палец. — И, наверно, Барнетт. — Гришаев отогнул третий палец, и, повернувшись, показал их советнику, и, как всегда, насмешливо усмехнулся.

— А о чем говорю я? Именно об этом. Беста, Фокса и даже Барнетта особо убеждать не надо.

— Тем не менее поговорить с ними следует, — произнес Андрей Петрович твердо. — И с другими тоже. Обязательно надо поговорить. И я очень прошу тебя, — советник вышел из-за стола и подошел вплотную к Гришаеву, — очень прошу тебя встретиться со всеми, с кем удастся, и поговорить. Ложь они, наверно, напечатают — она выгодна этим пакостникам, которых тут называют миротворцами, — но, может быть, поговорив с тобой, они не будут очень усердствовать, раздувая ее: им ведь тоже о своей репутации надо думать.

Антону было поручено, как сказал Андрей Петрович, «самое легкое»: встретиться с Барнеттом, Фоксом и Бестом, — и он вскоре отправился на Флит-стрит.

По субботам, в тот час, когда почти вся Англия прекращала работу и службу, на улице газет начиналась самая напряженная жизнь: пулеметные очереди телетайпов выбрасывали на редакционные столы бумажные ленты с новостями, собранными репортерами во всех уголках большого и беспокойного мира. Новости прочитывались, отмечались, вырезывались, правились цветными карандашами, перепечатывались на машинках, снова правились и посылались с рассыльными из шумных, дымных и душных редакционных комнат в еще более дымные, шумные и душные цехи типографии. Там машинописные листки с помощью линотипов превращались в горячие свинцовые строчки, а строчки в колонки, из которых складывались затем на металлическом верстаке — талере — тяжелые квадраты — полосы газеты. Побывав под прессом и выдавив на картоне все буквы, линии и рисунки, эти квадраты, сложенные из строк, возвращались назад к талеру и, расплавленные, снова превращались в горячие строчки. А картон сгибался и заливался расплавленным металлом, который, застывая, создавал большое полукольцо, пригодное для прикрепления к барабану ротационной машины. Когда эти полукольца — отливы — покрывали все барабаны, они начинали крутиться, пропуская между собой бесконечные ленты газетной бумаги.

Антон, побывавший однажды с Тихоном Зубовым в редакции и типографии его газеты, лишь смутно представлял себе этот слаженный, напряженный и даже лихорадочный процесс. Во всех газетах мира он повторяется изо дня в день, из недели в неделю, из года в год, заставляя всех, кто связан с созданием газеты, работать слаженно, напряженно, даже лихорадочно. И Барнетт, несмотря на известное имя и высокое положение, был захвачен этим процессом и не мог высвободиться, чтобы поговорить с неожиданным гостем. Попросив Антона подождать в приемной, он несколько раз проходил, вернее, пробегал мимо него, улыбался, бросал: «Сейчас, сейчас!» — и исчезал.

— Горячка, — сказал он, приглашая Антона в свой кабинет, заваленный книгами, газетами, журналами. — Обычная горячка.

— Извините меня, — начал Антон. — Я не представлял, что вы так заняты в это время. Может, мне прийти попозже?

— О, это продлится до поздних вечерних часов, — ответил Барнетт. — Без горячки нет газеты.

Он усадил Антона в кресло возле низкого столика в углу и, распахнув шкаф-сервант, достал бутылку виски, сифон с газированной водой и два стакана.

— Выпьете немного? — спросил он, ставя стаканы на стол.

— Самую малость. — Антон улыбнулся.

Барнетт налил ему, едва покрыв золотистой жидкостью донышко стакана, затем себе и пододвинул сифон с водой Антону.

— Разбавляйте по вкусу.

Антон нажал гашетку сифона. Они выпили, не чокаясь, по глотку, поставили стаканы на стол и выжидательно посмотрели друг на друга: хозяин как бы спрашивал, зачем, мол, ты пожаловал, а гость решал, начинать нужный разговор или подождать.

Усталый, озабоченный вид Барнетта смущал Антона. Перед ним был не «газетный лев», надменно, с чувством очевидного превосходства посматривающий на своих коллег-журналистов, а редактор, захваченный, как и все другие, беспощадным процессом делания газеты. Требовательно звеневшие телефоны заставляли его вскакивать и бросаться к ним, хватать трубку, отвечать на вопросы, давать распоряжения. Люди, врывавшиеся в кабинет, просили у Барнетта извинения, но настойчиво совали ему то листок текста, испещренный поправками, то гранки, то кусок газетной полосы. И он, раздраженно хмурясь, отставлял стакан, хватал карандаш, что-то зачеркивал или добавлял, ставил свои инициалы, и листок, гранки или кусок полосы тут же подхватывали и уносили проворные руки, а через минуту-две вновь приносили новый листок, гранки, кусок полосы.

Вскоре Антон понял, что ему придется просидеть тут до выхода номера, если он будет ждать, когда Барнетта оставят в покое, и он воспользовался первой короткой паузой, чтобы рассказать, зачем пришел.

— Очень хорошо, что вы сказали мне об этом, — удовлетворенно проговорил Барнетт. — Очень хорошо!

Он подошел к своему большому столу, набрал номер телефона и сказал кому-то с дружеской повелительностью:

— Слушай, Билл, добавь к сообщению Юнайтед пресс о русском одобрении мюнхенского соглашения примерно такую фразу: авторитетные советские источники в Лондоне опровергают это сообщение как намеренную ложь, предназначенную для обмана общественности. Нет, нет, только одну фразу, этого достаточно. И выдели ее жирным.

Он повесил трубку и опустился опять в кресло рядом с Антоном.

— Очень хорошо, что догадались прийти ко мне, — проговорил он, снова прикладываясь к стакану.

— А не лучше ли вообще не давать это сообщение? — осторожно предложил Антон. — Зачем распространять ложь?

— Нет, не лучше, — решительно произнес Барнетт. — Не дадим — читатель подумает, что мы что-то скрываем, а газеты, напечатавшие сообщение, будут хвастать своей осведомленностью. Теперь же мы обставим их: дадим не только сообщение, но и опровержение.

«Каждый заботится о своих интересах», — подумал Антон. Он поблагодарил Барнетта и ушел, сказав, что не желает мешать в такое горячее время.

Редакцию еженедельника Фокса Антон нашел не сразу среди узеньких переулков и тупиков, выходящих на Флит-стрит. Тупик, который значился на визитной карточке Фокса, был самым узким, и Антон прошел мимо него несколько раз, прежде чем заметил. Найдя дом, помеченный на той же карточке, озадаченно осмотрел его: черный от времени и копоти, он походил скорее на подозрительный притон, чем на редакционное здание: окна первого этажа были наглухо закрыты железными ставнями, на втором этаже их загородили изнутри картоном, а на третьем завесили чем-то черным и плотным.