Перед дверью советника в углу, где курильщики, затянувшись напоследок, гасили папиросы, не слышалось обычных насмешливых реплик или шуточек, будто все готовились войти в комнату, где лежал покойник. Лишь Ковтун, пожимая руку Антона, улыбнулся ободряюще, словно хотел сказать: «Не вешай носа».

Андрей Петрович торопливо писал и на приветствия входящих отвечал лишь кивком, не поднимая глаз. Все молча рассаживались по своим местам, стараясь ступать осторожно, хотя толстый ковер на полу и без того приглушал шаги. Шифровальщик, стоявший рядом со столом Андрея Петровича, сжимал знакомую всем кожаную папку, в которой носил шифротелеграммы.

— Пошлите сейчас же, — сказал Андрей Петрович, подавая ему сложенный вдвое лист бумаги.

— «Молнией»?

— Да-да, «молнией». И сейчас же!

Андрей Петрович проводил шифровальщика глазами до самой двери и лишь затем повернулся к собравшимся.

— Провокаторы! — проговорил он негромко, но с таким ожесточением, что Антон вздрогнул от неожиданности. — Лжецы и провокаторы!..

Глубоко сидящие маленькие глаза сердито оглядели всех, заставив каждого внутренне сжаться и невольно опустить плечи.

— Да-да, лжецы и провокаторы! — повторил советник, повышая голос. — Других слов не подберешь.

— Вы о ком, Андрей Петрович? — вкрадчиво спросил Ракитинский, перестав поглаживать свои пышные усы.

— О них! — Советник показал головой на решетчатое окно, за которым, опустив тяжелые от дождя ветви, стоял осенний парк, и пытливо осмотрел сидевших за столом Ракитинского, Грача, Звонченкова. — Вы видели сообщение Юнайтед пресс из Парижа?

— О чем, Андрей Петрович? — Тон Ракитинского оставался вкрадчивым.

— О том, что Москва якобы дала Англии и Франции согласие на сделку с Гитлером о Чехословакии и будто бы уполномочила Даладье — этого слизняка и беспринципного карьериста, эту политическую рептилию — говорить и решать в Мюнхене от нашего имени.

— Нет, не видели, — почти в один голос ответили Ракитинский, Грач и Звонченков.

— Они не могли его видеть, Андрей Петрович, — бросил Гришаев. Сидевший, как обычно, у самой двери, он понимающе и иронически улыбался. — Сообщение пришло поздно вечером и в утренние газеты не попало. Мы получили его по телетайпу.

— Но оно уже дошло до Москвы! — возмущенно проговорил советник, взглянув на Гришаева с осуждением.

— Я думаю, что Москва получила его одновременно с Лондоном или даже раньше, — тем же уверенно-непререкаемым тоном объяснил Гришаев. — Нынешняя техника связи это позволяет.

Андрей Петрович помолчал, будто вдумываясь в слова Гришаева, потом заговорил более спокойно:

— Москва потребовала срочно дать объяснения, откуда взялись эти нелепые измышления. Не дали ли мы англичанам какого-нибудь повода превратно истолковать нас? Я только что послал ответ, подтвердив разговор, который имел с Галифаксом: я протестовал против намерения четырех правительств решить чехословацкий вопрос без Чехословакии и Советского Союза. Чтобы Галифакс не смог извратить мои слова, я взял с собой Карзанова, и тот сделал подробную запись разговора, суть которого в тот же вечер передали в Москву. Но сообщение американского агентства столь категорично, что даже люди, привыкшие ко всяким политическим трюкам, засомневались: уж не брякнул ли кто-нибудь из нас нечто подобное?

Взгляд прищуренных глаз снова обежал лица собравшихся, цепко и требовательно всматриваясь в них.

— Извините, но такое не брякнешь ни в каком разговоре, — сказал, наконец, Ракитинский.

— Опытные люди — да, — поправил его Грач, — но неопытные могут и брякнуть.

— Не думаю, — возразил Ракитинский.

— А я думаю. И имею на то основание. Если здравый смысл не удерживает некоторых от контактов с чуждыми нам людьми, например с белогвардейцами, — проворчал Грач, — то что уж ждать хорошего…

— Случайно встретиться с белогвардейцем — вовсе не значит установить с ним контакт, — заметил Ковтун.

— Между встречами и контактами большой разницы нет, — проговорил Грач, не взглянув на Ковтуна.

Антон понимал, в кого метит Грач, но возразить не осмелился. Хотя имя его не называлось, он покраснел.

Андрей Петрович пододвинул к себе записную книжку — сигнал, что совещание начинается, — и деловито произнес:

— Москва готовит заявление с резким осуждением сговора в Мюнхене. Она интересуется реакцией английской общественности на сделку в Мюнхене. Кто и что может сказать?

Молчание затянулось дольше обычного. Советник, поморщившись и подождав еще немного, повернулся к Дровосекову, сидевшему, как всегда, у стены слева от стола.

— Как биржа? — спросил Андрей Петрович.

— По-моему, биржа пока не реагирует никак, — медленно и сдержанно проговорил Дровосеков.

— Биржа не реагирует? — удивленно переспросил Андрей Петрович.

— Да, никак, — неторопливо подтвердил Дровосеков. — В отличие от лондонцев, восторженно приветствовавших «миротворца», банкиры и бизнесмены не поддались ажиотажу и не стали играть на повышение. Банкир, с которым я разговаривал вчера, сказал: «То, что мы пережили в последние дни, мистер Дровосеков, — это искусственный бум в политике, и, как всякий искусственный бум, он скоро лопнет. Политики рискуют репутацией, мы — деньгами, а это важнее».

— Горняки Южного Уэльса и машиностроители в Лидсе приняли резолюции, осуждающие мюнхенский сговор, — сказал Сомов, поднявшись со стула. Он постоял немного, оглядев соседей, и добавил: — Вчера вечером Хартер организовал большой митинг протеста в Глазго, на котором выступил и Макхэй. Резолюция митинга называет мюнхенское соглашение предательством и клеймит позором.

— Мэйсон выступил в своем избирательном округе, — сообщил Ракитинский, едва Сомов умолк.

Советник повернулся к нему.

— И что же сказал Мэйсон?

— Он сказал, что Чемберлен капитулировал перед диктатором и что Англия обеспечила себе мир максимум на шесть месяцев, а не на время целого поколения, как изволил заявить об этом премьер-министр, — ответил Ракитинский с явным удовлетворением: он считал Мэйсона своим другом. — Мэйсон возложил ответственность за капитуляцию на «внутренний кабинет» и на людей, окружающих премьер-министра, особенно на Вильсона; они ничего не смыслят в международных делах, но зато дают советы, совпадающие с желаниями Чемберлена.

— Лейбористка Эллен Уилкинсон также резко осудила мюнхенскую сделку, — проговорил Сомов, снова поднимаясь и победно оглядывая соседей. После неудачной попытки уговорить Бэвина встретиться с Курнацким он старался доказать всем, что хорошо связан с лейбористами и знает, что у них делается. — «Чехословакию, — сказала она, — предали несколько десятков богатых англичан, которые убедили Риббентропа, а через него Гитлера, что в Лондоне рассматривают эту страну как форпост коммунизма и что высшее общество Англии благословит уничтожение этого форпоста с благодарной радостью». Большая группа депутатов парламента, общественных деятелей и писателей подписала заявление, в котором называет мюнхенское соглашение капитуляцией и утверждает, что оно подрывает безопасность не только Чехословакии, но и Франции, и самой Англии, — продолжал Сомов. — Они резко критикуют правительство за отношение к Советской России: в угоду Гитлеру ее не допустили в Мюнхен и пытаются полностью отстранить от европейских дел.

Маленькие глаза потеряли свой сердитый блеск, вокруг них собрались лучики морщинок: Андрей Петрович улыбнулся.

— Я же говорил вам, что всех обмануть не удастся, — сказал он удовлетворенно.

— Да, но тех, кого обмануть не удалось, не так уж много, — заметил Ракитинский. — Пока приемную премьер-министра, как сообщают газеты, заваливают благодарственными телеграммами и цветами.

— Этот угар пройдет, — уверенно объявил Андрей Петрович. — Англичане — народ разумный и скоро поймут, что обманулись. В течение последних недель их запугивали скорой войной, заставили парней снять гражданскую одежду и надеть военную форму, отправили в армейские части, на корабли, на военно-воздушные базы. Все они, конечно, хотят мира — да и кто из простых людей не хочет его? — и, когда им объявили, что мир обеспечен да еще на время целого поколения, как тут не обрадоваться. Но скоро они разберутся, что это за мир.