Понятно, что такой путь не может вызвать сочувственного понимания у человека, чей бойкий разум устремлен к обладанию сокровищами мира, причем явленными не в праведности и знаниях — а в вещах более осязаемых.

Если направление развития более привлекательное для людей практической складки: приватизация природных ресурсов, частная собственность на недра, и так далее.

А какой из этих путей считать достойным — личное дело каждого.

Есть такой анекдот. Вышел из тюрьмы урка, идет по улице. Весна, солнце, хочется новой чистой жизни. Видит: девочка в песочнице играет. Подошел, погладил, говорит: Балдеешь, падла?

Соль анекдота в том, что раскаявшийся преступник не владеет словарем, пригодным для новой жизни.

Так и с миром. Вообразить, что новые хорошие победят старых плохих не получается, потому что новых хороших — нет.

Художественного авангарда больше нет, не существует в природе. Авангард был задуман как язык свободно меньшинства, а стал языком сервильного большинства. Авангард был задуман ради изменений мира — а существует ради стабильности и нужд декорации. Авангард звал к социальной справедливости, а стал предметом рынка праздных богачей. Одним словом, авангард изменился до противоположности.

И пес с ним, не жалко. Но хуже то, что авангард был языком сопротивления — и вот этот язык присвоили власти. А другого языка сопротивления нет, не существует.

Возникла смешная ситуация: борец открывает рот, чтобы спеть «Интернационал», а у него изо рта вырывается «Боже царя храни».

Некогда Маяковский написал про улицу, которая «корчится безъязыкая — ей нечем кричать и разговаривать». Вот и сейчас так: был язык, да скурвился.

И с интеллигенцией не лучше.

Русский интеллигент появился как адвокат бессловесного народа, как защитник униженных и оскорбленных перед властью и богатством. Интеллигент стоял между сильными мира сего — и народом, и защищал народ. А потом передумал. Кончилось дело тем, что образованные люди подались в обслугу к богачам и власти — и народ для них стал балластом. Название «интеллигент» существует — но обозначает только то, что данный индивид не умеет ничего делать руками. «Был класс да съездился», сказал некогда Шульгин про дворянство. Так и интеллигенция: была — да скорпоративилась.

И совсем плохо обстоит с так называемыми левыми радикалами.

То есть, некое движение, именуемое «левым» существует, и даже партии анархистов или коммунистов имеются, радикальные взгляды высказывают: мол, даешь общественную собственность или еще что-то такое судьбоносное — но это все клоунада.

Ни левых теоретиков, ни левых философов в мире сегодня практически нет. Ведь это же аховая работа требуется, столько вещей надо продумать.

Есть 94-летний великий историк Эрик Хобсбаум, он начинал как марксист, но быть марксистом — не значит быть левым, это просто значит не быть идиотом и понимать, что Маркс — такой же мыслитель, как, например, Гегель. Эрик Хобсбаум — обыкновенный академический ученый; масштаб ставит его вне партийности.

Есть, конечно, более оживленные деятели. Например, имеется Славой Жижек — который называет себя философом и ездит по семинарам, но он никакой не философ, а обыкновенный болтун, а возможно и сумасшедший. В голове у Жижека — каша (извините мне каламбур), он такой же точно философ, как московский концептуалист — художник. Это крайне типичный пример. За прошедшие тридцать поганых лет левые болтуны научились себя продавать правому рынку — то есть, привыкли участвовать в научно-популярных дискуссиях, посещать биеннале, хавать подачки от галеристов и прочего жулья. Они очень хотели безопасной славы бунтарей, приучились быть на подтанцовке, бойко врать про социализм, — и получать от правых гонорары. Это развратило левый дискурс совершенно.

Времени учиться у них не было.

Совсем не хочется говорить о левой экономике — поскольку это нонсенс.

Поэтому, думая о сегодняшней ситуации в мире, надо понимать, что гнилое — все. И справа, и слева.

Если завтра — трудно представить, разве что в виде кошмара на ночь — некие гипотетические левые возьмут власть, они не смогут связать двух слов, не смогут написать ни единого декрета, не сумеют спланировать хозяйство на пять лет вперед.

Нет левого искусства (авангард — есть рыночная игрушка для рантье), нет левой философии (жижики давно стали клоунами для биеннале), нет левой интеллигенции (а правой интеллигенции не бывает по определению), нет левой экономики — вообще ничего нет.

Если и находится лейборист, то он оказывается ловкачом Блером, а если кто и говорит про «левый поворот», то ворюга и олигарх.

Вот так обстоит дело с современным миром. Поворачивать налево необходимо, направо пути нет, а поворачивать-то некому. Требуется найти слова, а говорить разучились.

Определений фашизма много — от крайне простого, принадлежащего Георгию Димитрову («фашизм — это неограниченная власть финансового капитала») до расплывчатого, данного поэтом Рубинштейном («демонстративное беззаконие прикрывается декоративной конституцией»).

Либеральный поэт в первых строках манифеста указывает на то, что фашизмом теперь называют, что угодно, а затем подтверждает это положение, назвав фашизмом что угодно еще раз — и это типично.

Мешает пониманию то, что слово «фашизм» не обозначает принципа отличного от других общественных законов: собирание народа в единую связку и есть смысл любого общества. Даже в «открытом» обществе законы общежития не могут быть эластичными, иначе в домах адвокатов не будет света, а у булочников засорится водопровод. Обличители фашизма указывают на крайнюю степень насилия над индивидом ради процветания коллектива. Это расширительное толкование — таким образом, надо признать, что в Древнем Египте был фашизм, хотя Рамзес об этом не подозревал.

Такое прочтение и предложил либеральный философ Карл Поппер, упростивший историю человечества до оппозиции «открытое общество и его враги». Во враги «открытого общества» Поппер внес Платона, Гегеля, Маркса — короче говоря, всех доктринеров. Когда американские президенты составляют проскрипционные списки неблагонадежных стран, это всегда напоминает список неблагонадежных философов, который составил Поппер. Стараниями Поппера возникла универсальная отмычка истории, дихотомия «свободный индивид — тоталитарное государство», Удобство дихотомии заключалось в том, что политические оппоненты истории XX века (коммунизм и фашизм) оказались уравненными по шкале подавления личности, и конфликт истории был разрешен мгновенно. Оказалось, что атаке подверглась идея либерализма, а коммунисты и фашисты суть разные лики тоталитаризма, в сущности — одно и то же. Теория Поппера была усилена работами Ханны Арендт, рассказавшей миру об универсальности тоталитаризма, Виктора Суворова-Резуна, объяснившего, что Вторую мировую войну начал не Гитлер, но Сталин, а также удобным термином «красно-коричневые». Лист неблагонадежных философов позволил видеть фашиста и в Марксе, и в Платоне, а синтетическое понятие «тоталитаризм» вывело из под суда Франко и Пиночета, которые боролись с мировым коммунизмом.

Равным образом обрело смысл высказывание поэта Рубинштейна «азиатско-византийский фашизм Сталина», каковое высказывание с точки зрения истории является полной абракадаброй (поскольку фашизм пришел из Европы, в Византии фашизма не было, Сталин являлся социалистом). Все то, что насилует либеральную идею, является фашизмом — это очень общо, зато понятно.

Сегодня принято потешаться над новой хронологией Фоменко. Фоменко объединил фигуры разных исторических деятелей в одного человека, тем самым ликвидировав исторический процесс. Было бы справедливым указать, что Карл Поппер сделал с историей мысли то же самое. На главный вопрос минувшего века «что предпочесть для принципа организации общества — права привилегированного меньшинства или права большинства?» — ответ прозвучал так: предпочесть следует права состоявшейся свободной личности. Простите, а с булочниками и электриками что делать станем?