— Давайте, — говорю, — А вам куда?

— А мне до тюрьмы.

Это ориентир такой у местных, понятное место. Поехали, говорим с водителем и меж собой — путь неблизкий.

Говорим про дурня Оланда, про то что Саркози еще хуже, про то, что Страуса-Кана очевидным образом подставили, что это все ЦРУ, а может и спецслужбы Саркози, и вообще все эти органы охраны порядка на одно лицо, и кстати, довольно душить свободное слово, и доколе, и вообще, куда не посмотри — произвол.

Дама говорила крайне дельно, обнаружила знание политических реалий. Я было заикнулся, что знаком с Меленхтоном, она тут же высказала конкретные замечания к программе. Видимо, парижанка: так в провинции не одеваются, есть этакий выверт. И кругозор. И взгляды. Непонятно, что даму осенней порой в глушь привело — ну да, не мое дело.

Впрочем, водителю тоже любопытно. Спрашивает аккуратно:

— А вас по какому точно адресу доставить?

— А прямо к тюрьме.

Обратили внимание: у дамы в руках корзинка с едой, плетеная такая корзинка, буколическая, как у Красной шапочки. И салфеткой прикрыта. Но выглядывает багет, горлышко бутылки. Поняли: передача.

У меня слово «передача», конечно, ассоциируется с мрачным советским режимом — но ведь и помимо советских тюрьмы имеются.

Едем дальше. Водитель спрашивает, так, между прочим:

— А кому продукты? Начальнику тюрьмы? Ха-ха.

— Да нет. Себе.

Едем, думаем. Еще о политике поговорили, свобода, то-се. Мы все трое — за прогресс.

Потом она говорит:

— Вообще-то я в тюрьме отбываю срок.

Водитель говорит:

— Помиловали?

— На три дня отпустили по подписке.

Тут мы приехали.

Тюрьма солидная; часовые с карабинами. Так странно — ехать полтора часа рядом с человеком, говорить, а потом попутчик уходит в тюремные ворота.

Не удержался, спросил: Вас за что?

Назвала номер статьи и пошла.

Поехали дальше, по дороге спросил у водителя, что номер означает. Убийство, говорит.

Сосед с верхнего этажа служил в органах госбезопасности. Жильцы видели этого человека редко: он уходил на работу рано, возвращался поздно, часто выходил на службу по выходным. Мы с ужасом воображали, чем он там занимается. Жена его была общительной, рассказывала соседям: «Мой-то работает на износ! Работает на износ!».

Мама неприязненно ответила: «Послушайте, может быть, он немного отдохнет?!»

В этом диалоге содержится квинтэссенция противоречия в понятиях «труд» и «прогресс», которое определяет сегодняшний день.

На первый взгляд противоречия нет: труд сегодня — прогресс завтра. Но примеры смущают.

Работа стража порядка способствует прогрессу, продукт его труда — здоровое общество.

Когда здоровый социум существует, выкрученная рука получает оправдание. Стражи, описанные Платоном, преследуют вольнолюбивых поэтов не потому, что стражам не нравится поэзия, но потому, что они озабочены воспитанием юношества. Лучше изъять из Илиады критику богов, нежели смущать души будущих воинов. Разумнее пресечь критику Сталина в 37-ом году, на пороге войны, нежели получить армию, не верящую в полководца. Агенты Гувера, Гиммлера, Судоплатова оправдывали преследование инакомыслящих тем, что данная бактерия — вредна для организма в целом.

Однако сам процесс производства (подслушивание, выкручивание рук, битье по почкам) и орудия труда (магнитофоны, яды, полоний, протоколы), а также производственные отношения (арестованных и следователей, офицеров и стукачей), постепенно делаются самодостаточной ценностью. Власть над себе подобными, являясь необходимой компонентой трудового процесса, превращает труд из экономической категории в категорию моральную.

Возникает промежуточный продукт труда — разрешенное насилие.

Этот продукт сам по себе аморален, хотя конечный продукт деятельности гебиста, возможно, и хорош. Конфликт органов госбезопасности с обществом основан на том, что у труда во имя прогресса есть побочный продукт сегодняшнего дня.

Разница между стражем, описанным Платоном, и обобщенным Гиммлером-Гувером-Судоплатовым существенная. В античной системе отношений общества и гражданина (Платон усугубил это простотой имущественного распределения) только благо общества выступает критерием деятельности; общество есть единственный заказчик работы, а гражданин — исполнитель заказа; страж является стражем — и более никем, это его взаиморасчет с обществом. Не существует корпорации стражей с бонусами и отдельными талонами на питание.

Сегодня страж является как гражданином общества, так и членом корпорации и шире — представителем класса собственников. Офицер — сотрудник определенного института, коллекционер искусства, владелец недвижимости; параллельно со статусом гражданским возникает статус социальный. Сотрудник безопасности перемещается из одного имущественного класса в другой, его социальный статус повышается — происходит это в связи с гражданским статусом, но независимо.

Ловля шпионов сама по себе, а посещение кордебалета Большого театра — само по себе. Чем лучше офицер ловит шпионов, тем красивее его балерина, богаче квартира, жирнее пища. Но — чем жирнее пища, богаче квартира и красивее актриса, тем комфортнее сегодняшний день и ниже потребность в дне завтрашнем, в прогрессе.

За фанатичное стремление в завтра, игнорируя сегодняшний день, порицали большевиков: надобно жить и сегодня! Комфортная жизнь Ягоды, Берии, Гиммлера, Гувера, Щелокова такова, что в будущем лучше не будет. Используя марксистский термин, создается «общественная природа труда», и она значима не менее, чем конечный продукт труда, который получат завтра.

Так возникает люфт между прогрессом и трудом сегодняшнего дня, между гражданским долгом и социальным статусом — и в этом пустующем пространстве находит себе место промежуточный продукт труда. Постепенно он заменяет представление об идеале.

Сегодня гражданин может поинтересоваться характером труда другого гражданина; мы не в феодальном обществе, где смерд не спрашивает, почему хозяин богат. Мы в открытом обществе, и смерду терпеливо объясняют, что он сам виноват в своей судьбе. Он на самом дне по причине некачественной трудовой деятельности. Смерду кажется, что он работает много, но это не тот труд, который обществу жизненно нужен.

Граждане с низкой зарплатой негодуют по поводу вилл и яхт богачей, им разъясняют:

— Миллиардер тяжело работает. Он на ответственной работе, понимаешь? Поэтому он так много ест, имеет много дворцов.

— Я тоже работаю! — ярится таксист (библиотекарь, рыбак, врач, учитель).

— Твой труд не столь важен для общества, как труд владельца нефтяного терминала или труд банкира.

— Это почему же?

— Ты просто возишь людей на машине (лечишь от гриппа, учишь читать), а они обеспечивают функции общества в целом.

— Продукты дорожают, образование платное, квартиру не купишь, пенсия низкая! Что хорошего они сделали для всех, чтобы им дали миллиарды?

— Если бы не они, ты бы вообще на улице спал, а твоих детей волки съели. Спасибо скажи, за то, что есть. Миллиардеры содержат общество в порядке, пусть и относительном.

— В чем их труд состоит? По телефону говорят и обедают!

— Проводят деловые встречи и дают распоряжения. Ты бы этого не сумел.

— Вы мне дайте этот бифштекс!

Смерд не понимает, что даже бифштекс он съесть качественно не сумеет, не зная каким вином запить и какое мясо выбрать; не говоря о том, что к бифштексу положен костюм, ресторан, собеседник.

Смерд в толк не возьмет, что рантье, которые живут на проценты от капитала, тяжело трудятся, распределяя вклады на депозиты. Акционеры, имеющие доходы с акций, нервничают, перемещая акции на бирже; спекулянты потеют, следят за курсом валют; брокеры устают, следя за индексами. Рабочие у которых сливели губы с холода, пока они грузили дрова на трудовом субботнике, вкалывали меньше, чем аккуратные люди, сидящие в кресле с бокалом вина.