Вот это и надо объявить вчерашним днем; требуется дать хорошего пинка всем этим инсталляциям с бантиками. Надо глотнуть водки для храбрости и сказать, что музеи современного искусство — унылое дерьмо, вроде архитектуры семидесятых годов. Надо набрать в грудь воздуху и стать на секунду смелыми — как того и требует нонконформизм.

Но грубить либеральному унылому оппоненту — невежливо.

Поэтому продолжают грубить покойному тоталитаризму, разрывают могилы, соколом налетают на пепелища.

Не думайте, что «новые вялые» — это лишь российское направление в искусстве — это везде сегодня так.

Одухотворенные полусонные лица, светлые пустые глаза. Эти люди собираются стать новаторами, но боятся испортить отношения с пенсионным фондом.

Свобода, как нас научили ее понимать, — ведет к вымиранию западного мира.

Такая свобода не лучше чем несвобода, а гораздо хуже.

На востоке это поняли давно, но сегодня стало понятно везде.

Свободу и прогресс истолковали как менеджмент; последние семьдесят лет Европа по сути была менеджером в мире: ничего не делала, суетилась — но выглядела прелестно.

Ни религии, ни философии, ни искусства, ни семьи, ни революции, ни промышленности Европа уже не производила, — хотя беспрестанно напоминала о том, что эти продукты в принципе существуют, а Европа их полномочно представляет.

То есть, искусство как бы имелось, называлось «концептуализм» и «второй авангард». И семья как бы существовала, в виде гражданских и однополых браков и партнерских отношений. И революция в разжиженном виде присутствовала — в виде протестных демонстраций против войны в Ираке и налогов.

Но все это было не самой продукцией, а образцами, которые менеджер по продажам достает из чемоданчика. Желаете искусство? Вот, извольте, концепт, он напоминает о том, что некогда было рисование.

Европейская философия постмодерна — есть ни что иное, как посредничество между бытовой моралью обывателя и категориальной философией.

Императивного бытия нет, но договорились считать, что безответственная жизнь и есть философия.

Искусство концептуализма — это простая договоренность считать каляку-маляку произведением, на том основании, что каляка-маляка напоминает о существовании настоящего искусства.

Абстракция — есть менеджмент в отношениях с религиозным искусством: достигнута договоренность, что приватный духовный мир может состоять из полосок и загогулин. Общее представление о горнем требует внятного рассказа, но частный мир обывателя выражает сумбурная, зато собственная, духовность.

Детей не заводили именно потому, что дети — это реальность, а все реальное есть помеха для пост-модерна. Партнерские отношения и «поиск себя» — именно этим и занимались люди, освобожденные навсегда.

Картину и роман ненавидели так же пылко, как детей, просящихся на горшок и мешающих зажигать в клубе авангардистов. Реальная продукция в чемоданчик менеджера не помещается.

Финансовый капитализм был соглашением делать из бумаги бумагу — и одновременно считать, что бумага воплощает ценности, которые тем временем производят.

Но менеджерами были все поголовно. Бумага собиралась воплощать ценность искусства, в то время как в обмен на бумагу давали другой клочок бумаги, на котором было написано, что эта загогулина представляет искусство.

Менеджер богател и жирел, а то, что и у него дети не родятся, считал поправимым: как-то оно само устроится. Вместо картин у нас будет Бойс и Кабаков, вместо книг — Википедия и Акунин, вместо страны — куча нарезанной бумаги, а вместо детей тоже что-нибудь придумаем, какого-нибудь потешного зверька заведем. Зато — свобода!

Вон на соседних улицах как плохо живут — что, в Ирак захотели?

Страх обуял менеджера, когда на соседней, крайне бедной улице население удвоилось: бедняки вообще плодятся стремительно, им время для игры в гольф беречь не надо.

И вдруг стала понятна болезненная вещь — без детей плохо. Картины, романы, философия и сделанный своими руками табурет — это тоже проходит по ведомству детей, переходит от поколения к поколению.

Попробуйте передать по наследству инсталляцию из какашек.

Надо что-то делать. Ведь обидно умирать.

Вот нарисованные картины живут веками, написанные романы люди читают тысячелетиями, цветные дети бегают по улицам и смеются.

Хорошо бы договориться с Богом как-нибудь так устроить: мы Ему кучу нарезанной бумаги — а Он нам бессмертие.

— Высшая мера наказания, что это значит? — спросил Эренбург Учителя.

— Поскольку приговорить нас к бессмертью не в их силах, вероятно это банальный приговор к расстрелу.

Когда Хулио Хуренито пришел в мир, реальность была настолько властной, что утопия перед реальностью меркла.

— Погибнуть за идею я не могу, — говорил Хуренито, — придется умереть за сапоги.

Гвоздь в сапоге в то время был кошмарнее фантазии у Гете.

Никакая сказка не могла угнаться за рабочим проектом в России, в Испании, в Германии, в Италии, в Мексике.

Жанр утопии-антиутопии был менее фантастическим, нежели рабочая жизнь. Фантазеры выдумывали телескрины, а реальные люди реальными руками соединяли Белое море с Балтийским.

Реализм исчерпал себя в войне. Стало настолько реально, что эту реальность невозможно знать и помнить.

Наступила долгая пора фантастики — сначала светлой и милой, потом научно-технической. Вместо того чтобы думать о захвате рынков на Земле, люди стали думать о перемещении общества в космос, туда, где рынка не будет.

Потом настало время пост-модерна, т. е. эстетической эклектики — так люди выкраивали себе яркое бытие из снулой реальности, это тоже была разновидность фантастики.

Потом появился финансовый капитализм — новая утопия безкризисного развития.

Реальность жила тихо — а фантасты сочиняли небылицы.

Концептуалисты, авангардисты, портфельные инвесторы и авторы космических одиссей делали все, чтобы не знать реальности.

Среди прочего, оттесняя прочее, появился жанр «фэнтези» — это мечта, устремленное в прошлое, возвращающая людей к пра-этносам. Типичным почитателем этого жанра некогда был Гитлер.

Фэнтези стало для Западного мира тем же, чем когда-то было арт-нуво: напоминанием о былой славе и корнях. То, что принесли в 10-е годы прошлого века былинные богатыри Васнецова, рыцари английских прерафаэлитов, викинги Ханса фон Мааре — сегодня принесли эльфы, гномы и хоббиты всех обобщенных Толкиных-Перумых-Джорданов.

Новый арт-нуво, синтетический продукт из пост-модерна, фэнтези и финансового капитализма — выполнил ту же задачу, что и арт-нуво. То есть, подготовил мир к реальности этноса и крови.

Концептуализм уже ни к чему. И фэнтези станет былью.

Вот и последний Стругацкий умер.

Снова наступило время реализма.

Я не гомосексуалист.

Не вижу надобности этого факта стесняться — равно как не вижу надобности стесняться тем людям, которые гомосексуалистами являются.

Кому что нравится.

Мне тут попались сообщения о том, что я — гомофоб. Это совершенная ложь.

В прежние времена сочиняли доносы: мол, клевещешь на партию. Сегодня — иная форма подачи материала.

Сегодня надо доказывать, что ты не гомофоб, если женат — так в мрачные годы советской власти надо было доказывать, что ты не агент японской разведки, коль скоро не вышел на субботник.

Вероятно, процедура дегомофобизации необходима.

Граждане, я не вышел на субботник, но я не агент японской разведки. Я люблю традиционную семью и не мог бы совокупляться с мужчиной — но это не значит, что я гомофоб.

Скажу более, я сам едва не стал гомосексуалистом. Дело было так.

До тридцати двух лет я не знал, что педерастия существует в наши дни. То есть, я знал про Уайльда, Нерона, режиссера Кокто, — но эти артистические всплески не связывал с серыми буднями Советской власти. Гомосексуализм был далеко — в сатурналиях, историях про Гоморру.