И у кого-то хватает дури — рекомендовать воспитание сирот здесь?

Воспитайте сначала себя.

А пока что — детям лучше идти к волкам, как Маугли.

Наступает пора семейных праздников — естественно говорить о детях и сиротах.

Хочу обратиться и к тем, кто именует себя «либералами», и к тем, кто называет себя «патриотами». Каждый из вас переживает за народ, и, надо надеется, переживает искренне.

Хорошо бы не забыть, что помимо эмоций и гнева друг на друга — существуют реальные дети.

Речь идет о детях, а не о том, как одно печатное издание посрамило другое печатному издание.

Обращаюсь ко всем журналистам с предложением.

Чтобы предложение прозвучало внятно, поясню его конкретным примером.

Все мы знаем о сталинских преступлениях и о жертвах ГУЛАГа. В отношении этой трагической страницы истории также ведутся споры: некоторые патриоты оправдывают жертвы, а некоторые либералы преувеличивают количество убитых. При этом часто возникает впечатление, что реальная картина происходившего не интересна вообще никому — люди порой говорят: точно ничего мы узнать не можем.

Между тем, узнать можно почти все. Можно получить сегодня практически все необходимые документы в архивах: справки и приказы ксерокопируют, переплетают, продают. Также издано много подробнейших исследований, проведенных как отечественной наукой, так и зарубежными историками. Известны распоряжения Сталина по дням и часам, расстрельные приказы, подписанные лично им, и Хрущевым, и Молотовым, и тройкой Хрущев-Ежов-Успенский, и лично визированные Сталиным проскрипционные списки, и внесенные рукой Молотова добавления, и вписанные рукой Сталина фамилии. Долгая работа, но она делается — все цифры и даже большинство имен сегодня можно восстановить. Вопрос в том, что удобнее пользоваться неким знанием «вообще», нежели знанием конкретным.

Теперь вернусь к проблеме сирот и нового закона.

Очевидно, что проблема стала общественно значимой.

Множество журналистов, колумнистов, и просто граждан высказало свое мнение. Но никто не знает, ни о каком количестве детей идет речь, ни того, здоровы дети или больны, а если больны, то чем конкретно, сколько детям лет, кто от них отказался, а кто хочет брать в семью.

Эта анонимность гражданского чувства не помогает, напротив: анонимными делаются эмоции, и каждый из спорщиков изрекает среднеарифметическую банальность.

В дискуссию необходимо внести предмет дискуссии.

Предлагаю печатные издания посвятить публикации подробного списка всех сирот. Детей следует перечислить поименно, с датами рожения, с описанием недуга — и указанием как на возможности принимающей стороны, так и с указанием на причину отказа таковой стороне.

Две строчки про каждого ребенка — сложно ли для страны?

Ведь столько энтузиастов. Ведь так хотим правды.

Не думаю, что данная подробная публикация займет более одного номера «Коммерсанта», «Российской Газеты», «опенспейса», «Граней», «Новой газеты».

Если список всех сирот невозможно опубликовать в одном номере «РГ» или «Коммерсанта», значит надо разделить этот список на пять-семь-десять частей по алфавиту и дать одновременно во всех значимых газетах — а в социальных сетях поместить весь список детей-сирот целиком.

Причем данный список должен быть рабочим — на нем должны появляться и обновления, когда поступают новые сироты, и информация о тех, кто попал в семью.

Это кропотливая работа — почти как поиск имен репрессированных в тридцатые годы.

Но это реальная работа для журналистов, и она будет выгодно отличаться от пустословия.

Представляется, что это предмет общенародной заботы.

С уважением к журналистскому труду,

Максим Кантор

любопытно, что три газеты отказались эту заметку публиковать

Публикую здесь.

Дама, воспетая Бродским в Набережной Неисцелимых была дивно хороша и любима московской богемой; она появлялась у нас в квартире несколько раз с разными кавалерами: то с философом Мерабом Мамардашвили, то с Владимиром Кормером, писателем.

Я был юн, очарование зрелых женщин было мне недоступно; муза Бродского была меня старше лет на 20, то есть, как понимаю теперь — находилась в возрасте, любимом Овидием, ей было 35. Тогда я ее почти не заметил. Меня волновала борьба с режимом, сопротивление тоталитаризму и либеральные ценности.

Об этом и шел разговор, а красота дамы была как бы бонусом к беседе — для особо отличившихся либералов.

Дама, Володя Кормер и папа расположились в папиной комнате, которую именовали кабинетом (она же спальня, она же гостиная, она же библиотека).

Папа велел мне сделать чай — ну, как это принято в домах, куда ходят иностранные гости. Папа бы сказал «кофе» — он понимал, что это еще элегантнее — но кофе у нас не было.

Я вскипятил чайник, насыпал заварки, положил в миску пряники — были в доме пряники. А больше ничего на кухне не было. И все это я отнес в комнату к папе.

Надо сказать, что журнального столика (какое же чаепитие без культурного журнального столика) в кабинете отца не было. И стул был один, с ножкой, перемотанной изолентой. Делали так: подушки с дивана снимали и клали горкой — получался столик. Трое гостей садились на диван — а папа сидел на своем опасном стуле.

Я поставил на подушки три чашки (подкладывал книги для устойчивости) и миску с пряниками.

Миска упала, пряники рассыпались.

Я пряники собрал с пола — больше-то ничего не было, и положил пряники обратно в миску. Мне и в голову не пришло что это неправильно — пряники выглядели недурно.

Папа покраснел, но сказал примирительно: «не поваляешь — не поешь» — он знал, что других пряников не будет. И не пряники были главным в нашем чаепитии — свобода!

И Володя Кормер съел пряник. Неловкость прошла, и опять заговорили о свободе.

Вот и вся предновогодняя история.

Спустя двадцать лет я открывал выставку в российском павильоне Венецианского Биенналле.

И на открытие пришла дивная венецианская графиня, правда теперь она была блондинкой — а тогда была брюнеткой. Дама была все еще хороша.

И вот на ужине она произнесла тост, посвященный очаровательным воспоминаниям советской жизни — в частности, вспомнила и наше знакомство.

«И вот в комнату вошел юный Максим — и уронил поднос! И этот юноша воскликнул: „При виде такой красоты я не могу удержать в руках предметы! Не правда ли Максим? Я верно все помню?“»

Ну, конечно, — сказал я. — Все так и есть.

Вот и со свободой примерно также вышло.

Были ведь когда-то и пряники, хоть и с пола.

А осталась увядшая красота.

Есть знаменитая тюрьма на острове Ре для особо опасных преступников, уголовных и политических. Построена еще Вобаном, который проектировал бастионы, а он строить умел. Стена вокруг шестиметровая, проволока, вышки с прожекторами, тюрьма стоит на каменном берегу.

В казематах содержались после Алжирской войны мятежные генералы, количеством 300 человек — им всем дали по 12 лет, некоторым 17. Предание гласит, что генералы вырыли подкоп — продолбили стену толщиной метра два, проковыряли песчаник и ракушечник в грунте, вырыли тоннель длиной двадцать восемь метров; копали черенками ложек, каменную крошку выносили под рубахой во двор; работа длилась шесть лет — потом заговор раскрыли; тоннель залили бетоном. Одним словом, солидное учреждение, и люди там содержатся неслучайные.

Чтобы добраться до острова, надо долго ехать на автобусе, если на такси, то, конечно, быстрее — но дорого получается. Дорога красивая, но никак не проехать, чтобы миновать тюрьму — дорога там всего одна.

Стою на автобусной остановке, жду. Подходит милая дама, лет сорока, говорит: Вы на остров? Давайте, в складчину такси возьмем?