Душевные переживания той первой ночи в крепости никогда более не повторялись, и выразить их словами почти невозможно. Утолив голод, я прилег в надежде найти забвение во сне. Но мысли о бесчестии скоро завладели мною с новой силой, неудержимым потоком мчались в мозгу. Я вскочил с койки и, будто зверь в клетке, заметался по камере.

Я чувствовал, что хаос внутри приближается к точке кипения, — и был прав! Телесность вдруг словно исчезла, а с нею все мысли и чувства, ощущение времени и пространства, — но «я» осталось. Единственное слово, каким я мог бы обозначить свое тогдашнее ощущение «я», это — «нечестивость». Я погружался в бездонную пропасть, в состояние, до малейших деталей противоположное тому, каким представляют себе блаженство. И это было состояние души, абсолютно лишенной телесности, — позор, грозящая смерть, ярость и негодование исчезли, все растворилось в безымянной душевной муке.

Как долго так продолжалось — секунды? минуты? — я сказать не могу, не помню и как упал на пол. Очнулся я, уткнувшись лицом в плиты пола, голова и руки болели.

Что — то со мною произошло — что-то жуткое отступилось от меня, а именно чувство полной заброшенности. Я поднялся и лег на койку. Во мне пробудилось ощущение близости Господа, я с головой укрылся одеялом и канул в сон без сновидений.

Утром меня опять разбудил звук открываемой заслонки, на которой стоял завтрак: молоко, яйца, каша и булочка с маслом, все свежее и в достаточном количестве. Рядом лежали и две заказанные книги, а также папиросы и спички.

Показанное мне накануне оборудование камеры в ответ на мои звонки функционировало безупречно, как часы. Когда я умылся, открылась дверца в нишу, и я услышал голос: «Войдите, пожалуйста, в нишу, камеру будут убирать». Я последовал приглашению, и дверца за мною закрылась. В нише было сиденье, а вместо задней стены — такая же дверца, как та, в которую я вошел. Через эту нишу моя камера соединялась с кабинетом, где меня позднее допрашивали. Минут через десять дверца опять открылась, выпустив меня, и тотчас закрылась снова. Камеру успели проветрить, и чистотою она напоминала операционную. Уборщики уже исчезли.

В 11 часов вместе с полковником ко мне вошел старый генерал-адъютант, высокий, аристократичный, — комендант крепости. Я видел этого генерала на придворных торжествах, хотя лично мы знакомы не были. Он посмотрел на меня, поздоровался безмолвным кивком и обвел взглядом помещение. Когда я хотел обратиться к нему, он молча отрицательно качнул головой, а затем вместе с полковником вышел. Мучительная загадка не разрешилась.

Дверь опять заперли, я взял одну из книг, попытался читать, но не смог сосредоточиться. Новый страх охватил меня, страх за жену и мысль о том, как она боится за меня. С тех пор как она уехала в Литву, а я — в Германию, мы ничего друг о друге не знали. А что, если немыслимое, случившееся со мною, постигло и ее?

Этот страх завладел мною и не отпускал. Весь день и следующую ночь он ни на миг не отступал, и чем глубже я погружался в эти мысли, тем оправданнее казались мне такие опасения. Вся моя приватная корреспонденция была написана рукою жены, она во всем была моею доверенной помощницей, а происшедшее со мной, наверное, коренилось именно в этой корреспонденции.

И неотступно в мою душевную пытку смотрели всевидящие глаза, и каждые четверть часа звучали с собора обрывки хорала. То было единственное, что проникало извне в мое одиночество, и неотвратимость, на произвол коей я был отдан, с каждою минутой нарастала, превращаясь в невыносимую муку.

Так прошли суббота, воскресенье и понедельник. Во вторник в 8 утра распоряжения зайти в нишу не последовало. Малейшая перемена в здешнем однообразии действовала на мои перенапряженные нервы. Через час дверца ниши бесшумно отворилась — в камеру вошел жандарм. Резким тоном, ничуть не похожим на манеру тюремщиков и полковника, он приказал: «Встаньте и следуйте за мною на допрос».

Он пропустил меня вперед, и через нишу мы прошли в большое светлое помещение — изящно обставленный кабинет. По стенам тянулись высокие шкафы с книгами, на полу — ковер, посреди комнаты наискось — большой письменный стол. Возле него, спиною к свету, сидели в тяжелых креслах седобородый жандармский генерал, а справа от него у торца стола — очень элегантный гражданский чиновник в вицмундире, с высоким орденом на шее и вторым в петлице. По пуговицам я понял, что он из ведомства юстиции. У генерала была на груди орденская звезда.

В глубине большого помещения виднелся длинный стол, покрытый красным сукном. На одной его стороне стояла судебная печать, на другой — распятие, рядом с которым лежала Библия; с трех сторон этого стола стояли стулья. Все выглядело так, словно здесь было заседание суда.

Генерал сделал мне знак подойти к письменному столу, так что я оказался перед ним в ярком свете. Он назвал себя: «Генерал-майор Иванов, товарищ шефа жандармов^{116}. — Указывая на господина, сидевшего с ним рядом, он представил оного: — Статский советник Константинов, прокурор Петербургского верховного суда»^{116}. Когда я вошел, оба они встали перед своими креслами, теперь же оба сели. Мне стула не предложили.

Генерал начал допрос. Перед ним лежало мое личное досье, составленное полковником, рядом несколько перевязанных пачек писем и документов, которые я тотчас узнал как мои собственные.

Генерал. Вы камергер действительный статский советник Альфред граф Кейзерлинг, председатель царскосельского земства, курляндский дворянин. Вам известно, что вы обвиняетесь в шпионаже и измене родине?

Я. Да.

Генерал. Признаете ли вы свою вину?

Я. Нет.

Генерал. Состоялось ли двадцать пятого июля земское собрание, по окончании коего вы в три часа дня выехали на автомобиле в Гатчину, а там, не заходя на вокзал, сели в вагон-ресторан скорого поезда, идущего в Германию, и через пограничный пункт Вирбаллен направились в Эйдкунен?

Я. Да.

Генерал. Когда вы садились в поезд, у вас были при себе саквояж и сверток с бумагами. Этот сверток вы передали в Эйдкунене немецкому чиновнику?

Я. Саквояж и сверток у меня были, но сверток я немецкому чиновнику в Эйдкунене не передавал, а лично сдал в Берлине на почту для дальнейшей пересылки.

Генерал. Во время субботнего земского собрания в Царском вы имели телефонную связь с Красным Селом?

Я. Нет.

Генерал. Вы знали, что происходило в это время в Красном?

Я. Нет.

Генерал (указывая на лежащие рядом с ним пачки бумаг). Вы признаете, что эти письма и бумаги ваши?

Я. Насколько я могу видеть, да. Но коль скоро они перевязаны, мне нужно их просмотреть, только тогда я смогу дать окончательный ответ.

После этого генерал вскрыл одну пачку. Там были только черновики писем и телеграмм, первые написаны рукою моей жены, вторые — моей собственной. Я подтвердил, что все эти бумаги мои.

Генерал. Когда вы последний раз были в Вильне?

Я. В конце мая или в начале июня.

Генерал. Встречались ли вы там с имперскими немцами, каковые затем уехали в Польшу?

Я. Да.

Генерал. По вашему заданию некий имперский немец-топограф производил картографическую и топографическую съемку императорских резиденций, района маневров под Красным Селом, города Колпино и населенных пунктов вашего уезда, и вы рекомендовали его петербургскому городскому земству и всем земствам губернии для аналогичной работы? Этого человека звали…

Я. Да.

Генерал. Вы видели этого человека в Вильне и снабдили его инструкциями и рекомендациями в Польшу?

Я. Нет.

Генерал. Были ли вы после объявления войны задержаны в Германии?