Для меня пришло время покинуть каторгу. Еще весной в Забайкалье прибыл опытный тюремный инспектор, действительный статский советник Коморский^{30}, в прошлом студент-правовед, который до сих пор по заданию барона Корфа занимался на Сахалине реорганизацией тамошней администрации. Он принял под свое начало главную администрацию Нерчинского каторжного района, а мне было поручено ознакомиться с житьем-бытьем кочевников и охотничьих народов Забайкалья. Тогда эти проблемы очень меня интересовали, и занимался я ими два летних сезона. Я должен был проверить, можно ли привлекать эти народы на военную службу, и выяснил, что это невозможно.

Большое удовлетворение мне доставил похвальный отзыв Коморского о моем непродолжительном руководстве Нерчинским каторжным районом, хотя удалось устранить далеко не все серьезнейшие изъяны, причиною которых была многолетняя преступная эксплуатация арестантов со стороны администрации.

По прибытии Коморского началась систематическая разработка нового уложения о каторжных работах в Амурской области. Коморский, человек очень умный, энергичный, искренне преданный своему делу, отличался благородством и прогрессивностью взглядов и потому, безусловно, мог осуществить пожелания барона Корфа. Именно сотрудничеству с Коморским я обязан тем, что, окончив предшколье в тюремных камерах, к моменту отъезда из Кары достаточно неплохо разбирался в тюрьмоведении.

Коморскому удалось значительно поднять уровень чиновного персонала путем суровой дисциплины и найма подходящих людей и смягчить участь арестантов, вникая в их нужды и потребности. Особенно он пекся о семьях, добровольно последовавших за мужьями и отцами на каторгу, — предоставил им работу, создал школы.

Проект реформ, задуманных Корфом, касался изменения тюремного устава — и для уголовных, и для политических. Осуществить это удалось лишь год спустя, когда после ряда печальных происшествий в Верхней Каре жандармерия была удалена из генерал-губернаторства.

Тогда-то у серебряного рудника Алгач была воздвигнута новая, образцовая тюрьма, один из закрытых рудников вновь задействовали, а в нем по всем правилам горного дела проложили настоящие шахты и штольни; в этом руднике политическим предстояло работать вместе с уголовными. Когда тюрьма была отстроена, из множества уголовных отобрали благоприличных людей, среди которых не было жуликов и бандитов, и перевели их в Алгач. Когда же осенью следующего года жандармское управление упразднили, тюрьмы политических в Каре были эвакуированы и арестанты переведены в Алгач, начальником этой новой тюрьмы поставили толкового и гуманного человека, бывшего офицера, женатого на племяннице гр. Льва Толстого, которая с большим сочувствием поддерживала мужа в его трудной работе.

В каждой камере помещалось 20–25 уголовных арестантов, к которым присоединили двух-трех политических. Вначале политические были довольны этим новшеством, хотя теперь им нужно было ходить на работы и самим себя обеспечивать. Но мало-помалу собирались тучи, и когда наконец грянул гром, мне выпала неприятная миссия разбираться в случившемся.

Всего через три месяца после перевода политических в Алгач барон Корф получил в Хабаровске телеграфную депешу: политический арестант совершил покушение на начальника тюрьмы Архангельского. Архангельский тяжело ранен, нападавший помещен в одиночку и наутро найден там мертвым. Политические арестанты утверждали, что их товарищ скончался от пыток, которым его подверг Архангельский.

По заданию генерал-губернатора я находился тогда в Забайкалье, сравнительно недалеко от Алгача. Получив из Хабаровска по телеграфу приказ немедля во всем разобраться и представить барону Корфу подробный отчет, я мог поэтому уже через 24 часа прибыть на место и начать расследование.

Политический арестант, молодой поляк, подал Архангельскому жалобу на словесную неучтивость одного из тюремщиков. Расследуя инцидент, начальник установил, что перепалка действительно имела место, но спровоцировал ее сам поляк. Тюремщик и арестант получили по выговору, а поляк еще и двое суток карцера. Политическим это пришлось не по вкусу. И когда несколько дней спустя Архангельский после работы инспектировал камеры и вышел в коридор, один из политических попытался сзади нанести ему удар по голове. Блик, мелькнувший в очках, насторожил начальника, и он парировал удар рукой. Рука оказалась сломана, вдобавок Архангельский обварился, так как нападавший воспользовался большим чайником, полным кипятку и увязанным в платок. После этого покушавшийся был посажен в одиночку, а наутро был найден там на полу мертвым. Камеру тотчас заперли, не дотрагиваясь до мертвеца. Вскрытие показало, что арестант страдал сердечной болезнью и скончался от разрыва сердца. На теле у него не нашли ни повреждений, ни следов побоев. На процедуре осмотра, с моего разрешения, присутствовали представители политических, среди которых были и медики.

Весь инцидент был весьма неприятным как для барона Корфа, так и для тогдашнего министра внутренних дел Дурново ^{31} и его товарища Галкина-Враского^{32}, которые одобрили план барона Корфа соединить политических в одной тюрьме с уголовными. Зато жандармерия злорадствовала.

Сей прискорбный случай, который, собственно, мог произойти в любое время и в любой тюрьме, приобрел такое значение потому, что противники реформ барона Корфа — а в Петербурге их было много — могли использовать его как аргумент против его системы. Зная об этом, я с величайшей ответственностью подошел к порученному мне расследованию. Так как до сих пор я с политическими не соприкасался и не знал их образа мыслей и обычаев, я прежде всего решил лично познакомиться с этой категорией людей.

Архангельский (его я тоже пока не знал) произвел на меня превосходное впечатление. Он рассказал, что все время поддерживал тесный контакт со своими политическими и никаких недоразумений и трений между ними не было. Один из арестантов, по его мнению, самый интеллигентный и уважаемый своими товарищами, постоянно сообщал ему обо всем, что у них там происходит. Его опасение, что между политическими и уголовными могут возникнуть сложности, не оправдалось, если не считать случая с молодым поляком, который по образованию и предыдущей жизни вообще-то не попадает в разряд политических. Закончил он только народную школу, затем отбыл в Варшаве воинскую повинность, а после за деньги согласился стать распространителем революционной литературы. При облаве на политических после покушения на одного из довольно высокопоставленных чиновников он был случайно арестован и вместо того, чтобы, как мелкий правонарушитель, сесть в тюрьму в России или отправиться на поселение в Сибирь, угодил в категорию особо опасных террористов. Только на Каре, где с ним обращались как с привилегированным и, верно, впервые в жизни называли на «вы», он осознал свою позицию политического и надулся спесью. Лишь его одного уголовные если и не обижали, то поддразнивали, тогда как настоящих политических не задевали никогда. У самих политических поляк тоже был не в чести, и Архангельский абсолютно не понимал, почему из-за этого поляка на него совершено покушение, вдобавок человеком, о котором он всегда особо заботился, считая его сильно ослабленным и физически, и духовно.

Точнейшим образом выяснив все это у начальника тюрьмы, а также наведя справки о жизни политических в тюрьме и на работе в руднике и опросив десятников, я стал знакомиться с отдельными арестантами.

Лучшим способом знакомства я счел беседы с глазу на глаз. Первым я распорядился привести в кабинет арестанта N.N., которого Архангельский назвал особенно интеллигентным. Я подал ему руку, назвал свое имя и объяснил, что не имею никакого отношения к жандармерии. Только в данном конкретном случае я откомандирован сюда как чиновник для особых поручений при генерал-губернаторе, чтобы непосредственно от арестантов получить сведения об инциденте, а также обо всей их жизни и работе. Если у них есть особые пожелания, то я уполномочен их выслушать. Все, что будет между нами сказано, останется в полной тайне.