«Собачьи» народы почитают тигра и медведя как богов. Если кто-нибудь из них угодит в когти этих хищников, родичам не дозволено стараться о его спасении, ибо отнять у божества добычу — значит накликать беду.

Для рыбной ловли гольды делают примитивные лодки: плетут каркас из ивовых прутьев и покрывают его берестой: такая лодка настолько легка, что в охотничьих походах один человек без труда способен нести ее на плечах. Европейцу в такой лодке сидеть невозможно, он может только лежать; гольд же сидит в ней уверенно и правит с такою ловкостью, что порой даже умудряется подцепить веслом рыбину и забросить в лодку. Но беда, если гольд упадет в воду! Как ни странно, почти никто из этих рыбаков плавать не умеет. Случись гольду очутиться в реке, ему конец, ибо никто не протянет спасительную руку, он во власти речного бога, который выбрал его для себя.

По наблюдениям Башилова, в некоторых отношениях гольды живут как звери, и дети у них якобы рождаются на свет только весной. Как самочка животного ищет уединения, чтобы произвести на свет детеныша, так и гольдская женщина должна уединиться, чувствуя, что пришло время. Тогда ей отводят укромную хижину, где она, обеспеченная провизией, но в полном одиночестве дает жизнь ребенку. Потом она еще некоторое время, опять-таки в одиночестве, проводит с новорожденным, и несколько недель кряду ей строго запрещено даже наступать на тень мужа.

Пока к гольдам не занесли водку и европейские болезни, они были честным народом, не ведали ни лжи, ни воровства; теперь они пришли в упадок и вымирают.

Погостив два дня у Башилова, я отправился дальше вниз по Амуру, в Мариинск, и уже проехал около 200 верст, когда внезапно начался сильный буран. Мы едва успели добраться до ближайшей почтовой станции. К счастью, на сей раз непогода продолжалась не 5–6 дней, как обычно, а всего одну ночь. Но дорогу так замело, что ехать на лошадях стало невозможно. Начальник почты посоветовал воспользоваться собачьими упряжками.

Почтовое ведомство заключило с гольдами соглашение, по которому несколько родов, владеющих большим количеством собак, переселялись на зиму к почтовым станциям. Из этих стойбищ они выходили на охоту, но обязывались при необходимости перевозить на своих нартах и ездовых собаках почту и проезжающих до следующей станции, где ожидали другие гольды со свежими собаками и нартами.

Наутро подле станции стояли три нарты, запряженные каждая 6–7 собаками; на передней нарте везли почту, две другие предназначались для меня и моего багажа. Мои санки, как и все остальные, представляли собою очень легкую конструкцию, но подобно лодке позволяли мне вытянуться лежа, а снаружи были обтянуты шкурами. Другие нарты выглядели как деревянный остов, к которому привязывали мешки с почтой и багаж.

Собаки — крупные, упитанные животные, лохматые, востроухие и разномастные, но в большинстве все же по-волчьи серые. Погонщики-гольды, низкорослые, смуглые, с косами, закутанные в меха, в пути, как ни странно, сбрасывали капюшоны и исправляли свою трудную работу — управление нартами — с непокрытой головой. Никакой дороги нет, даже следа от полозьев не видно на заснеженной реке, похожей на море, внезапно застывшее при сильной волне. Собаки были с двух сторон попарно припряжены к длинной веревке, тянули они грудью, вожак — без пары — шел впереди; вожжей, чтобы править, не было, подле каюра, то бишь погонщика собак, лежала довольно длинная легкая жердь, кроме того, он имел при себе кнут и короткую окованную железом палку; таких палок у него в запасе было несколько.

Собаки встретили нас отчаянным тявканьем и воем, меня предупредили, чтобы я держался поодаль, пока каюр не привяжет их к столбу. Только когда я сел в санки, а каюры вскочили на свои нарты верхом или боком, другие гольды отвязали необузданных бестий, и под крики «Пошел!» почта помчалась вперед.

В первые минуты мне казалось, что легкие санки наверное разобьются о льдины или опрокинутся в сугробах, но благодаря гибкости конструкции с широко расставленными полозьями и ловкости каюра всегда удавалось удержать равновесие и превозмочь трудности.

Я ожидал, что на собаках буду ехать значительно медленнее, чем на лошадях. Однако мои опасения, к счастью, не сбылись, свежие собаки с легкостью преодолевали 30–40 километров до следующей станции за полтора-два часа. В этот первый день нам особенно повезло, так как буран замел все следы дичи, да и птицы не отвлекали собак. В первые часы этой поездки по чистому зимнему воздуху мне докучала лишь незабываемо жуткая вонь псины. Прямо на бегу собаки то и дело опорожняли кишечник. Кормили их так называемой юколой — вяленой, подгнившей рыбой.

Всю дорогу я любовался ловкостью и сноровкой моего каюра, который управлял собаками только окриком; если же надо было изменить направление, он вооружался своею длинной жердью и ею показывал вожаку, куда бежать. Короткая, окованная железом палка служила тормозом: когда требовалась остановка, ее втыкали в снег перед нартами или прямо сквозь их каркас, а кроме того, использовали и как бьющий без промаха метательный снаряд, чтобы подогнать или наказать какую-нибудь из собак. Бросали палку так, чтобы она застряла в снегу и мимоездом можно было на ходу ее подобрать. Отношения между каюром и вожаком упряжки вполне товарищеские, основанные на взаимопонимании и взаимопомощи. Забавно смотреть, к примеру, как они вдвоем утихомиривают грызущихся собак, а свары в упряжке не редкость. Труднее же всего им обоим приходится, если упряжные псы вдруг устремляются за пролетающей птицей или по следу дичи, пересекающему путь. Тогда вожак бросается на неслухов спереди, каюр — сзади, а те, хоть почти всегда тщетно, норовят оказать сопротивление.

У Мариинска я оставил Амур, чтобы напрямик через тайгу добраться до Александровского Поста у Татарского пролива, отделяющего Сахалин от материка. Путешествие через тайгу, по лесистым сопкам и болотам, было сложнее, чем по реке, тем более что мы частенько пересекали следы дичи. Однажды впереди даже поднялась с лежки лисица, и в результате собаки совершенно обезумели. Дважды в таких случаях моя нарта опрокидывалась, но, в конце концов, мы все же благополучно добрались до побережья.

Переправа через Татарский пролив оказалась проще, чем путь по Амуру и через тайгу. На широком пространстве замерзшего пролива снег лежал равномернее и был плотнее, да и высоких льдин здесь не попадалось. Бесконечные перепады высот тоже не докучали, и санки летели как на крыльях. Донимали нас только стужа и резкий северный ветер. Сахалинский берег высок и порос густым лесом, такого глубокого снега, как там, я не видел нигде. Это очень затрудняло работу каторжников, которые вывозили поваленный летом и осенью лес. Люди сами тащили нагруженные бревнами сани, тягловую скотину здесь не использовали.

Александровский Пост^{72} уже тогда был довольно крупным населенным пунктом, окружным центром и резиденцией сахалинской администрации. Я встретился с начальником оной и исполнил свое поручение. Рассматривая планы, подлежащие корректировке, мы обратились за советом к одному из ссыльных, который, как я тотчас заметил, был намного компетентнее, нежели сам губернатор. Держался этот арестант весьма учтиво; он был в арестантском платье, но выглядел столь опрятно и ухоженно, что впору подумать, будто надел он этот арестантский халат только ради меня, как маскарадный костюм. Так оно и было, потому что обычно он ходил в партикулярном платье и жил как вольный человек на своей частной квартире.

История этого арестанта настолько необычна, что я не могу не рассказать ее.

Г-н фон Л., сын помещика немецкого происхождения из Ковенской губернии, закончил в Петербурге военно-инженерное училище. За выдающиеся способности его направили в Инженерную академию, где он тоже показал столь блестящие успехи, что начальник академии, знаменитый граф Т., обратил на него внимание, приблизил к себе и познакомил со своим семейством. Перед Л. открывалась прекрасная карьера, но ему недоставало денег и связей в высшем обществе.