При таких травлях на стрелков порой выбегал и кабан. Черная дичь в Сибири крупнее европейской и мясо имеет чрезвычайно вкусное, благодаря тому, что питается кедровыми орехами.

Уже в начале апреля наставали теплые дни, а в середине месяца санный путь по рекам становился невозможен. Вот тогда-то и начиналась для охотника лучшая пора. Здесь даже представить себе невозможно, сколько дичи в апреле-мае там возвращается с юга, конечно, я имею в виду прежде всего пернатых.

В окрестностях города на берегу Уссури располагалось озерцо, окруженное тростником и непроходимой чащобой. Когда вечерами мы на лодке выплывали на это озеро, вокруг постоянно мельтешили стаи всевозможных уток, летевших через озеро или к Амуру. Птицы там не пугливы, и мы стреляли без передышки, чуть что ружья не раскалялись, и добыча у нас была огромная; нередко каждый из охотников увозил домой до 50 штук. Охота на вальдшнепов тоже была замечательная.

Обычно мы шли в тайгу во второй половине дня, охотились, пока позволяло освещение, а затем ночевали в лесу, чтобы утром до восхода солнца быть на месте. Об этих весенних ночах у костра я сохранил самые чудесные воспоминания.

Однажды я отправился в тайгу с товарищем, казачьим офицером, и одним из старых тамошних охотников-профессионалов. Перед рассветом с противоположного берега озера донесся какой-то звук вроде кашля. Старый охотник прислушался и сказал, что это олень, пришедший на водопой, и надо бы его подманить; и он имитировал звук, который подают оленихи, чтобы стадо не разбежалось. Ответ не заставил себя ждать. Тогда я устроился в камышах на одном берегу, мой товарищ — на другом, а охотник продолжал подманивать, но олень больше не ответил.

Утиные стаи пролетали надо мной, но в ожидании оленя я не стрелял. И вдруг увидел, что казачий офицер торопливо гребет в лодке ко мне и делает какие-то знаки, стараясь обратить на что-то мое внимание. Но я не понял его знаков. Только когда он был совсем близко, я услыхал: «Садитесь в лодку, это не олень, а тигр ходит тут в камышах!» Подплыв к берегу, он рассказал: «Я видел тигра совсем рядом, но стрелять не мог, он тотчас исчез в камышах. Не заметь я его вовремя и не прыгни в лодку, он бы наверняка на меня напал. Когда оттолкнул лодку от берега, я увидел его: он поднялся с того самого места, где я стоял, но сразу опять исчез, так что я и на этот раз не мог выстрелить». Старый опытный охотник посоветовал нам отказаться от охоты, ведь в здешней чаще и в камышах все преимущества на стороне тигра. При его окраске и узоре на шкуре он в такой местности практически невидим. Как вышло, что старик охотник принял фырканье тигра за покашливание оленя, я не знаю; но он утверждал, что тигр умеет издавать такие звуки, чтобы подманить оленей. Такова была моя вторая неудачная охота на тигра.

В мае, когда открылась навигация, барон Корф с супругой отправился на яхте до Благовещенска, а оттуда на крепком пароходе Амурского золотопромышленного общества — на север, где в 800 верстах вверх по Зее располагались среди тайги богатейшие золотые прииски. Кроме двух чиновников для особых поручений (в том числе меня) и двух адъютантов, составлявших походную канцелярию, барона сопровождали инженер-дорожник, агроном и лесничий.

Зея течет с севера и у Благовещенска впадает в Амур, прямо против китайского города Айгуна; на протяжении без малого 3000 километров эти два населенных пункта были единственными городами между Сретенском и Хабаровском.

Около 1200 километров Зея протекает через наиболее перспективные тогда территории Приамурья. Еще два с лишним десятка лет назад в тамошней тайге километрах в восьмистах к северу от Благовещенска некто Негрен открыл и начал разрабатывать золотые месторождения, где теперь в среднем ежегодно добывали 800—1000 килограммов золота. На противоположном берегу Зеи пять лет назад обосновалась вторая компания, Зейская, в среднем уже добывавшая ежегодно 450 килограммов золота. Эти две компании владели месторождениями, по богатству в два десятка раз превосходившими карские.

В сельско- и лесохозяйственном отношении Зейская область тоже имела огромное значение. На берегах этой реки поселились молокане, чьи деревни считались в Сибири самыми богатыми и самыми прогрессивными. К тому же тамошняя тайга давала лучший строительный лес, и его уже тогда сплавляли по Зее, чего на других реках Приамурья не происходило. Однако лесосплавом занимались только на протяжении 200 верст вверх по течению от Благовещенска. Барон Корф взял с собою трех упомянутых специалистов, чтобы с их помощью распространить существующий опыт на север и создать новые возможности развития.

В Благовещенске нас ожидал роскошный пароход Амурской компании г-на Негрена, который слыл тогда богатейшим человеком в Сибири. Его доходы, по слухам, составляли несколько миллионов в год. И яхта его была оборудована соответственно. Он лично выехал навстречу генерал-губернатору и устроил ему такой прием, который даже в радушной Сибири выглядел просто волшебным.

Плавание по Зее существенно отличалось от плавания по другим рекам. Амурская компания достаточно изучила фарватер и отрегулировала опаснейшие места. Где необходимо, на берегах горели сигнальные огни, так что плыть можно было и ночью. Кроме роскошного судна, предназначенного для администрации, по реке регулярно ходили еще три довольно больших парохода этих компаний.

Очень интересным оказался наш визит к молоканам. Их села располагались не только на реке, но и далеко в тайге, на раскорчеванных участках. Но расчистку производили совсем не так, как обыкновенно принято в Сибири: лес не выжигали, а «кольцевали» отдельные стволы. В результате и древесина не пропадала, и лес никоим образом не страдал. На обжитых молоканами берегах Зеи я видел действительно прекрасный нетронутый лес, тогда как на других реках леса большей частью были испорчены огнем. Замечательных успехов эти люди добились также в скотоводстве и коневодстве. Их коровы позволяли себя доить, как европейские, в том числе и когда у них не было телят-сосунков, лошади у них были крупнее бурятских, очень чистые и хорошо объезженные. Приняли они нас как дорогих гостей. Дома у молокан просторные и чистые, у зажиточных хозяев были даже хлева для скотины и лошадей. Отсутствовали у них только две вещи, высоко ценимые сибиряком, — водка и табак.

В двух сотнях верст выше по течению начиналась подлинно дикая тайга; лишь через каждые 30–50 километров стояли большие штабеля дров, заготовленные для пароходов; в таких местах обычно была и избушка, где обитал старик сторож.

Таким образом, около 600 верст мы проплыли по глухой тайге. И велико же было наше удивление, когда однажды поздно вечером мы увидели, что река и ее берега освещены электричеством, а по обеим сторонам высятся портовые сооружения и склады означенных компаний. Электричеством сияли дома служащих и ухоженные улицы. Нас тотчас пригласили в большой дом управляющего прииском и угостили ужином, состоявшим из превосходных блюд и деликатесов. Стол был сервирован прекрасным старинным фарфором и серебром, а пили мы изумительные старые вина и отменное шампанское. На скатерти стояли горки с виноградом и южными фруктами, и вообще вся обстановка ничуть не уступала петербургской, притом весьма элегантной. Нам предоставили комфортабельные гостевые комнаты, и вся свита, кроме дежурных, воспользовалась этим обстоятельством, чтобы как следует выспаться на настоящих перинах, а утром взбодриться, приняв ванну; однако сам барон Корф предпочел провести ночь на пароходе. Дамы золотопромышленной компании явились на прием к баронессе фон Корф разодетые по последней парижской моде, в украшениях, стоивших целые состояния; и все же наша баронесса в своем изящном дорожном платье единственная выглядела настоящей дамой. Всем остальным, за малым исключением, ни роскошь, ни драгоценности не прибавляли аристократизма.

Радость выспаться в роскошных постелях обошлась нам дорогой ценой, потому что после обильного ужина нам пришлось до рассвета кружить в танце бесценных, но зачастую весьма дородных дам, ибо их было куда больше и танцевали они охотнее, чем мы, немногочисленные кавалеры, — тяжелый труд! Эти увеселения повторялись каждый вечер, пока мы находились на приисках. В награду за труды на прощание во время котильона нам поднесли тяжелый серебряный поднос, а на нем памятные подарки — драгоценный золотой самородок для каждого.