Очнулся я на улице у дверей ЧК. Сидел на тротуаре, без денег, без сил, в чесоточных коростах, и не знал, что делать. И в этом отчаянном положении я вдруг вспомнил о враче, который заходил в наш барак и осматривал заключенных на предмет сыпного тифа. Наклонясь ко мне, он тихонько шепнул: «Если выйдете на волю, запомните: Солдатская, двадцать два».

Возле дверей стоял крестьянин с санями. Не в силах идти, я попросил его положить меня в сани и отвезти по этому адресу. Добрый человек исполнил мою просьбу, хотя выглядел я как нищий — обросший бородой, оборванный. Врач и сестра милосердия отнеслись ко мне очень доброжелательно, хотя знали, что принимать у себя отверженных вроде меня для них опасно. Меня вымыли, сняли грязную, рваную, завшивевшую одежду, залечили чесотку. Осторожно и понемногу кормили, чтобы изголодавшееся тело постепенно привыкало к нормальной пище. Мало-помалу я окреп, силы возвращались, а с ними росла тревога за семью. Надо найти возможность уехать из этого города. Справку с указанием причин моего освобождения из ЧК мне выдали, но, чтобы выбраться из города, требовался специальный пропуск, а чтобы сесть на поезд — еще один. Первый мне обеспечил Вальд, которого я случайно встретил на улице. Достать второй у меня способа не было, но я не мог не ехать, нужно было вызволить дочку из лап большевиков. Я знал, что она в Новгороде у свекрови, под полицейским надзором, а муж ее томится в тюрьме в Ярославле.

Целыми днями я выискивал на вокзале оказию зайцем пробраться на поезд и уехать на запад.

И вот однажды сижу я с пустой трубкой во рту на ступеньках перрона. Подошел поезд, груженный реквизированной алтайской мукой. Сопровождали его петербургские носильщики. Один из них подошел ко мне и говорит: «Ну, старина, небось покурить хочется, а табачку нет. Что ты здесь сидишь-то?» — «Поезда жду, — отвечаю, — чтоб в Россию меня забрал». — «Так ведь ты старый уже, — говорит другой, — оставался бы тут, там тебе делать больше нечего». — «Почему? Я хочу умереть дома. А ты разве меня не узнаёшь?» Он с удивлением воззрился на меня. «Нет, в жизни тебя не видел». — «А я вот тебя знаю, — продолжал я, — ты носильщик номер одиннадцать с царскосельского вокзала и много лет носил мои чемоданы». И вдруг он меня узнал, заметно обрадовался, посовещался со своими, не взять ли меня с собой. Один сказал: «На что тебе этот старикан, лучше возьми лишний мешок муки». Но в конце концов они сжалились надо мной и устроили в своем вагоне.

Так я в самом деле поехал навстречу родине. Ехали мы очень долго. Спутники мои были приветливы и готовы помочь, звали меня графом и обращались так, будто им еще предстоит носить мои чемоданы. В России дела шли совсем плохо. В обмен на горсть муки можно было получить что угодно. Поэтому съестного у нас всегда хватало, и я изрядно поздоровел. В Петербурге они еще дали мне в дорогу муки, сколько я мог унести. А унести я мог только 20 фунтов.

В Петербурге[12] у меня было одно важное дело — получить в архиве Анненской церкви метрику дочери, чтобы иметь доказательство, что она вправду моя дочь. В той бумаге, что ей после регистрации выдали на станции Тайга, было записано только: жена капитана Космоненко, Ирена, с ребенком, без указания девичьей фамилии. Я понимал, что должен внести дочь в свой паспорт, тогда ее пропустят через латвийскую границу. Правда, как это сделать, я себе не представлял.

Конфискованные церковные книги разных конфессий были собраны в бывшем министерстве иностранных дел и отданы в ведение комиссара. Дьячков из различных церквей заставили исправлять писарскую работу. Добыть нужный документ казалось невозможным, но служка Анненской церкви, старый честный человек, хорошо меня знавший, достал мне метрику, даже с церковной печатью и подписью пастора.

В Петербурге я пробыл два дня, что в ту пору представляло большие сложности, ведь в народных кухнях и в гостиницах принимали только приезжих, которые могли документально подтвердить, что посланы коммунистической организацией. Я пытался найти пристанище в отелях, где раньше так часто останавливался и где еще уцелели давние служащие, но тщетно, никто не хотел селить меня без легальных бумаг — слишком рискованно. Однако ж мне назвали несколько домов, где бродяги вроде меня могли если не жить, то заночевать. Один такой находился по адресу Невский проспект, 110, во дворе, в верхнем этаже большого, некогда фешенебельного, пятиэтажного дома. Целый день я со своим мешком муки бродил по городу, выменял на муку кое-что из съестного — на улице тогда везде предлагали остатки скверного супа и картошки, — а вечером пошел туда. После долгого ожидания меня впустили, так как открывалась ночлежка только в 9 вечера, а в 6 утра всех уже выгоняли.

Еще во дворе в лицо ударила жуткая вонь фекалий, которую я никак не мог себе объяснить; полчища мерзких громадных мух гудели в воздухе. Войдя в дом, я обнаружил причину: шахту лифта все пять этажей использовали вместо уборной, поверх отверстия ее положили несколько досок, а держались за маленький бортик. Водопровод не работал. Подвалы, где раньше хранились дрова и уголь, наполнялись фекалиями. Дома были перенаселены, окна без стекол. В верхнем этаже, где находилась ночлежка, было хуже всего. Три-четыре комнаты, старуха хозяйка. Кроме нескольких столов, в комнатах была только старая солома, на которой и спали. Я предпочел отказаться от этого «комфорта» и лег прямо на пол, предварительно отсыпав старухе немного муки, чтобы она вымела пол.

Невзирая на вонь и жесткий пол, спал я в эту ночь как на пуховых перинах, и, разбудив меня в 6 утра, хозяйка разрушила чудесный сон. Следующий день и следующую ночь я провел, как и первые. Мешок с мукой, единственное мое сокровище, я доверил старухе на хранение. Она оказалась честной женщиной и очень обрадовалась, когда в благодарность я отсыпал ей несколько стаканов муки. Наконец утром третьего дня я получил метрику.

Опять-таки с помощью муки мне удалось получить литер на проезд до Новгорода, но это стоило мне половины моего сокровища. И я наконец-то воссоединился с Иреной, ребенку которой между тем сравнялось полтора года. У меня были латвийский паспорт и метрика, но сперва предстояло найти для Ирены и ребенка способ выбраться из города и сменить имя. Никто пока не должен был заподозрить, что она со мной, что я приехал увезти ее. Значит, нужно было найти в округе пристанище и работу.

И вот однажды вечером я забрел в имение, которым управляли советы. Я устал, прилег под деревом и заснул, а когда утром проснулся, рядом стоял садовник. Он спросил, что я тут делаю, и я ответил, что ищу работу. По говору я признал в нем поляка или литовца. И скоро выяснилось, что он был младшим управляющим знакомого мне имения графа Зубова в Шауляе. Он оттаял, узнав, что перед ним земляк, и, когда я поведал ему мою историю, мы посовещались, как мне помочь. С его помощью мою дочь зарегистрировали здесь на мое имя, и она могла бесследно исчезнуть из города.

Нам дали комнату, и мы прожили здесь все лето, ухаживая за табаком и помидорами в обмен на харчи.

Это большое имение прежде принадлежало новгородскому земству, которое устроило здесь сельскохозяйственную школу, и отличалось высокой культурой производства. Сейчас от всего этого не осталось и следа, поля большей частью не обрабатывались, постройки разрушались, сельскохозяйственный инвентарь и машины валялись вокруг, почти все сломанные. Работало здесь более 80 человек, в основном дезертиры из красных полков, а, кроме того, несколько семей, тоже коммунисты и такие же мастера отлынивать от дела, как и герои-красноармейцы. Похвальное исключение оставляли 15–20 эстонцев. Они единственные вправду трудились, потому что лень им претила. Нас эти эстонцы считали вполне своими, ведь моя жена, баронесса Майдель, была родом из Эстляндии, и моя дочь, как и все мои дети, бегло говорила по-эстонски. Они оказали нам ряд добрых услуг, к примеру, при дележе мяса, когда какую-нибудь корову или свинью забивали как больную и отдавали рабочим. Мясо здоровых животных надлежало сдавать в новгородскую централь, как и вообще все, что производилось в имении, за исключением того, что получали мы в качестве платы за труд. Денег нам не платили. Что до больного мяса, здесь тоже были свои тонкости. Реквизированных в других имениях коров, телят и свиней было сколько угодно. Никто за ними толком не смотрел. Случалось, телята пропадали в лесу, однажды бесследно исчезли целых 16 голов, вероятно, местные крестьяне и здешние работники забили их в лесу и съели. Пастухов за это никак не наказывали. Вообще к людям, которые должны были ходить за скотиной, относились с большой предупредительностью. Ведь именно им надлежало позаботиться, чтобы к тому времени, когда мясо заканчивалось, один или несколько их подопечных «захворали» и пошли под нож — для нас. В таких случаях ранним утром по росе стадо выгоняли на свежие клевера, что вызывало у скотины метеоризм, а у работников — бурную радость. Тогда мяса у нас было в изобилии, в том числе и на засол, если, конечно, заблаговременно удавалось уворовать соль. Свиньям пастухи скармливали особый корешок, после чего животные переставали есть, выглядели весьма изнуренными и их поспешно забивали. Вечером такого дня все работники собирались перед складом, где мясо рубили на порции и распределяли по жребию. Лучшие куски управляющий и другие начальники оставляли себе. Благодаря протекции эстонцев мы обычно тоже получали хороший кусок, почки, язык и проч.