Не располагая возможностью немедленно произвести замену существующего штата, я был вынужден обходиться тем, что было. Дельных людей в Забайкалье и вообще во всей Амурской области в ту пору не хватало. По совету следователя, который наутро вместе с прокурорами и арестованными чиновниками выехал из Кары, я взял к себе привезенного им из Иркутска счетовода, наполовину монгола, по фамилии Петров; прежде он работал бухгалтером в золотодобывающих компаниях средней руки, хорошо знал обстоятельства и людей Сибири, но в Каре оказался впервые — как эксперт следствия по делу Потулова. И действительно, Петров зарекомендовал себя человеком вполне дельным и надежным.

На Каре было четыре тюрьмы, одна из них — политическая — подчинялась жандармскому ведомству, и я не имел к ней прямого касательства; в каждой тюрьме был свой начальник и штат чиновников, каждая вела собственное хозяйство. Так же обстояло и с четырьмя другими группами тюрем, заключенные коих разрабатывали казенные серебряно-свинцовые рудники, которые зачастую находились в двухстах, а то и четырехстах верстах от Кары. Все эти обособленные тюремные администрации входили в состав Нерчинского каторжного района, главная администрация которого была сосредоточена в Нижней Каре и временно отдана под мое начало.

Прежде всего я решил выяснить, надолго ли еще хватит припасов для содержания примерно 3000 арестантов, и начал ревизию складов отдельных тюрем, сперва на Каре, а затем и в других местах. Почти всюду обнаружились большие или меньшие недостачи; во всяком случае, через три-четыре месяца наверняка придется обеспечивать на зиму новые припасы. Одновременно я начал ревизию делопроизводства и бухгалтерии в канцелярии главной администрации, где очень скоро выявил серьезные нарушения. Особенно это касалось ведения персональной документации; иные из арестантов оказались попросту забыты, потому что их дела утеряли; обнаружил я и таких, которых продержали на каторге лишних 2–6 лет, вместо того чтобы отправить на поселение.

Порой, посещая тюрьмы, в ответ на вопрос, за что сидит тот или иной арестант, я слышал, что дело его куда-то пропало и за что он сидит — неизвестно, потому его, мол, и держат в тюрьме. Такие и подобные упущения в попечительстве о заключенных встречались нередко, и я понял, что от здешних чиновников мне никогда не получить разумного и правдивого ответа. Вот почему я решил обратиться за разъяснениями к самим арестантам, и только благодаря беседам в тюремных камерах, один на один с арестантами (тюремщикам и начальству присутствовать не дозволялось, чтобы люди говорили со мной по-настоящему непринужденно), я за короткое время более-менее сориентировался в этом лабиринте. Вдобавок счастливая звезда привела ко мне превосходного сотрудника в лице полковника Фиорова.

Приехал Фиоров из Варшавы, где заведовал канцелярией командира пехотного полка и хозяйственной частью, был он человек умный, практичный, необычайно надежный и непосредственно заинтересованный в том, чтобы улучшить положение каторжников в Каре. Через две недели после моего приезда полковник ненароком заглянул ко мне и попросил взять его на службу, все равно в какой должности. Эта готовность принять любой пост вначале несколько меня озадачила, но, когда он изложил свои причины, я тотчас согласился исполнить его желание и предложил стать моим помощником. Рассказал он вот что: за побуждение к убийству отца мать его и сестра приговорены к каторжным работам и вместе с карским этапом уже находятся в Забайкалье. С военной службы он уволился, чтобы искать места в каторжном районе и получить возможность взять мать и сестру к себе в услужение, избавив их таким образом от каторжных работ и жизни в тюрьме.

Семейная трагедия разыгралась в их родовом имении на Черниговщине. Сестра Фиорова была еще ребенком, когда отец надругался над нею. Мать ничего об этом не знала. Лет до шестнадцати-семнадцати отец заставлял дочь подчиняться ему. Потом молодой сосед-помещик попросил ее руки, и наперекор воле отца, но при поддержке матери девушке удалось выйти замуж за этого молодого человека, которого она полюбила. Счастье их длилось всего три года. Муж попал рукой в молотилку, руку пришлось отнять, однако было уже поздно: началась гангрена, и он умер. Имение мужа отошло к его родственнику, поскольку у нее детей не было, и она поневоле вернулась в родительский дом. Очень скоро отец опять взялся за старое, и бедняжка, не зная, как спастись от отцовских домогательств, рассказала обо всем матери.

Как весьма почтенное дворянское семейство, Фиоровы оберегали свою репутацию и не хотели заявлять на отца. Поскольку же они хорошо знали его нрав, выход у них был только один: предать его смерти и тем положить конец кровосмешению. Сами женщины не могли решиться на такое дело; они доверились слуге, преданному им душою и телом, и обещали высокое вознаграждение, если он все исполнит. И вот однажды вечером, когда отец в изрядном подпитии вернулся домой с какого-то праздника у соседей, жена привела к его постели слугу, вооруженного топором, и тот одним ударом убил хозяина. Труп они втроем вынесли в сад и закопали. Солидная денежная сумма, полученная за убийство, да, наверно, и нечистая совесть превратили слугу в пьяницу, и во хмелю он проговорился. Внезапное исчезновение старика Фиорова и без того уже стало предметом оживленных толков в обществе и в полиции: предполагали, что он утонул в озере или по дороге из гостей был убит разбойниками. Неосторожные слова слуги обратили подозрения на него, он был арестован и на допросе во всем сознался; труп нашли, и суд присяжных осудил женщин, но не за убийство, а за то, что они склонили к преступлению третье лицо. Мать и дочь приговорили к пяти годам каторжных работ, слугу — к десяти. Ему назначили отбывать срок на Сахалине, а женщинам — на Каре. Решись они совершить убийство собственноручно, присяжные, учитывая обстоятельства, оправдали бы их.

Я предоставил Фиорову домик, в котором на первых порах жил сам; ведь после отправки Потулова казенное здание, предназначенное для начальника, успели подготовить для меня, и я перебрался туда. С моего разрешения, полковник Фиоров поехал за сестрой и матерью — их этап был уже недалеко от Сретенска — и сам доставил обеих в Кару, где их зачислили в штат его прислуги. Всего через несколько недель по приезде дочь, захворавшая на долгом пути скоротечной чахоткой, умерла. Мать, по моему ходатайству перед генерал-губернатором, год спустя помиловали, и вместе с сыном она вернулась в Чернигов, в свое имение. Больше я о Фиорове ничего не слышал.

Неразбериха в канцелярии доставляла мне ничуть не меньше хлопот, чем неразбериха в хозяйстве и в самих тюрьмах. Петрова я поставил начальником канцелярии, что вызвало недовольство полицмейстера, майора Гарского, который временно исполнял и эти обязанности. Трое остальных начальников отделений тоже встретили назначение Петрова без восторга. Один из них — он носил знаменитую в России фамилию Потемкин, однако ж, едва ли был потомком фаворита Екатерины — два дня спустя застрелился в приступе белой горячки. Двое других, тоже безнадежные пропойцы и лентяи, под суровым началом Петрова стали хотя бы вовремя и, как правило, трезвыми являться по утрам на службу и выполнять свои обязанности.

Кроме этих чиновников, в канцелярии было занято человек десять арестантов — в качестве писарей. Ознакомившись с их поименным списком, я был неприятно поражен: там числились имена вельмож и знатных семейств, в том числе балтийский дворянин, барон N.^{7}, состоявший со мною в родстве, хоть и весьма отдаленном.

Из его досье я узнал, что молодым офицером он участвовал в туркестанских походах армии Скобелева, отличился и был произведен в полковники, затем, по приказу туркестанского наместника генерала Кауфмана^{8}, назначен окружным начальником, а позднее за мошенничество, растрату и жестокость приговорен к пятнадцати годам каторжных работ с последующим поселением в Сибири. Внешность у барона была типичная для семейства N. — высокий рост, лицо длинное, угловатое, с энергичным подбородком, крупным носом и кустистыми бровями. Искажало сей характерный облик только одно — наголо обритая правая половина головы, что вкупе с желтым бубновым тузом на спине арестантского халата составляло отличительный признак каторжника.