Еще издали я услыхал перезвон бубенцов, прикрепленных к верблюжьим ошейникам. Некоторые бубенцы были деревянные и оттого лишь постукивали, но большинство было из металла, даже из серебра, и звучало мелодично. Как мне объяснили, звонкими серебряными бубенцами отмечали лучших племенных верблюдов. Этот перезвон смешивался с остервенелым воем и тявканьем бдительных псов, сообщавших о приближении чужака.

В таком окружении, да еще при свете костра на белом снегу, верблюды являли собою чрезвычайно своеобразное зрелище. Их было десятков пять, сплошь красавцы, как на подбор. Горбы высокие, крепкие, бороды чуть ли не футовой длины, лохматый и густой зимний мех — они казались еще крупнее, чем были на самом деле; ноги им обули в большие валенки, и оттого они выглядели еще диковиннее. Глядя на этих животных, нипочем не скажешь, что они прошагали полторы тысячи километров. Медленно и безмятежно верблюды щипали сено, а не то лежали и стояли в величественном покое на снегу, жуя свою жвачку. Среди сена в розвальнях я приметил верхушки кедров и лиственниц. На мой вопрос, зачем они нужны, мне сообщили, что такой корм верблюдам очень полезен и нравится им; вдобавок зимой сена не добудешь, поэтому животные должны привыкать ко мху и веткам.

Буряты встретили меня тогда очень радушно и по обыкновению вручили хадаки — священные шелковые шарфы. Особенно большой и длинный синий шарф я получил от их предводителя, который усадил меня возле своего очага на стопку войлочных одеял и шкур. Очаг горел посреди юрты, а над ним висел чайник. Этот бурят немного говорил по-русски — выучил язык в частых поездках на прииски. Я непременно должен был выпить с ним чашку кирпичного чая. На самом деле напиток сей скорее похлебка, но узнал я об этом лишь впоследствии, в ту пору я понятия не имел ни о его ингредиентах, ни о приготовлении, каковые делают бурятский чай весьма непривлекательным для европейца.

Тогда же я впервые отведал и излюбленный бурятский напиток — араку, которая вызвала у меня отнюдь не восторг, но сильнейшую тошноту. Только глоток коньяка из фляжки унял неприятные ощущения. Однако у моего хозяина, которому я тоже налил стопку, коньяк явно вызвал ту же реакцию, какую у меня вызвала его арака. Осушив стопку, по моему совету, одним глотком, он замер с открытым ртом, не в силах перевести дух, потом резко рыгнул и объявил, что это «живой холодный огонь». Араку пьют горячей. Но сие маленькое недоразумение не помешало нашей дружбе, и я уверен, что мне было бы легче склонить бурята к моему «холодному огню», чем ему меня к его «горячей сивухе».

Через две недели мои буряты ублаготворенно — так как и животные, и люди были сыты и хорошо отдохнули — двинулись в путь, одни на родину, другие в тайгу.

Еще со времени первого знакомства буряты очень меня заинтересовали, и теперь, получив от барона Корфа задание кочевать вместе с ними, я обрадовался, хоть и на сей раз не очень-то рассчитывал, что сумею справиться. Весьма своенравный генерал Хорошхин был изначально настроен против меня, равно как и православное духовенство.

Чтобы выполнить мою задачу по-настоящему, нужно было провести среди инородцев определенное время, живя их жизнью. Все, что я тогда увидел и пережил, уже отошло в прошлое; за минувшие почти полвека Дальний Восток так изменился, что Тогда и Теперь, наверное, не имеют ничего общего; но все же я хочу рассказать об этом.

Душа народа не может полностью преобразиться, пусть даже ее захлестывают совсем новые культурные воздействия и она совершенно по-иному вовлекается в мировую историю. Характер народа и образ его мыслей, тесно связанные с землей, на которой он живет, безусловно остаются более или менее теми же; главное — как он откликается на новые влияния. Здесь речь идет о народе, который на протяжении многих веков сумел в неприкосновенности сохранить свою яркую самобытность.

Тогда эти народы были еще совершенно незатронуты русской культурой; в каждой из четырех степных дум имелась лишь одна маленькая православная церковь со священнослужителями, которые считались миссионерами. Такой поселок одновременно был полицейским участком с единственным чиновником — приставом. Жили там и немногочисленные крещеные буряты, так как, приняв крещение, они должны были оставить кочевую жизнь и заниматься оседлым земледелием. К сожалению, в православие переходили большей частью люди, совершившие те или иные проступки и искавшие у православной церкви прибежища от собственных судов; вот почему крещеные буряты не пользовались уважением ни у своих соплеменников, ни у русских.

Да и сами священники обычно не годились для своей миссии. Языка они толком не знали, о ламаизме понятия не имели, хотя и вели с ним борьбу. Не вникая в глубинную суть ламаизма, они видели в этой религии не более чем грубое идолопоклонство. И ведь при том именно они посылали своему начальству отчеты о беззакониях в ламаистских монастырях и на ламаистских богослужениях.

Свидетелями в таких отчетах помимо крещеных инородцев фигурировали полицейские. Чтобы максимально обезвредить этих последних, по большим праздникам — на Новый год и на Пасху — ламаистские монастыри обычно делали им крупные подарки. Так полицейские должности превратились в доходные синекуры. Кроме того, обязанностью приставов было ежегодно принимать от степных дум причитающуюся государству дань, вести предварительное дознание по крайне редким здесь уголовным преступлениям и передавать преступника российским властям. Во всех этих случаях ловкий пристав умел соблюсти собственную выгоду. Поскольку же приставы были единственными правительственными чиновниками, с которыми буряты соприкасались непосредственно, и почти все без исключения брали традиционные взятки, то неудивительно, что среди бурят господствовало мнение, будто все русские чиновники продажны.

Для большинства духовенства самым главным было занести в свои списки как можно больше новообращенных, однако подлинного обращения и христианского обучения, по сути, не происходило: умеет крещеный осенить себя крестным знамением, целовать крест и бить поклоны перед иконами — и ладно.

Лишь в некоторых становищах я обнаружил миссионерские школы, где детей и взрослых учили грамоте и объясняли им христианское учение; там работало образованное духовенство, говорившее не только по-русски, но и по-монгольски или по-бурятски, хотя и для таких священников глубинный смысл ламаизма и его обрядов оставался во многом закрыт.

Но однажды в местах, где не было миссии, я встретил кочевых бурят-христиан — всего 10–12 семей, люди набожные, при том некрещеные, хотя, воодушевленные христианским учением, они стремились жить по христианской этике. О православии они не знали ничего, знали только о новоангликанской церкви. По их рассказам, когда-то давно — когда именно, мне выяснить не удалось, — из Монголии пришли двое англичан и прожили у них несколько месяцев, изучая устный и письменный бурятский язык. Эти англичане познакомили их с христианским учением, а также перевели на бурятский и записали Иоанново Евангелие. Я видел эту зачитанную до дыр рукопись, хранимую как святыня. Подобно монастырским ламаистским текстам, она была начертана кистью на длинных бумажных свитках, накрученных на деревянные дощечки, и закутана в шелковые хадаки. Родоначальник читал вслух эту рукопись и произносил «Отче наш».

Я спросил этих людей, посещают ли они дацаны, т. е. ламаистские храмы. Они ответили, что посещают, англичане говорили, что это отнюдь не возбраняется, ведь Будда тоже был великим пророком, которого Господь послал людям еще до Христа, и ламаисты, хоть и на свой лад, поклоняются тому же Богу.

В ответ на мой вопрос, верят ли они теперь в переселение душ, я услышал: да, они верят, что человек родится вновь, но лишь такой, кого Христос не взял к Себе сразу после смерти. Этих бурят соплеменники-буддисты вовсе не презирали, а ламы даже признавали за ними более высокую ступень развития.