Под вечер следующего дня я на лодке украдкой поплыл к пароходу, который стоял на якоре за пределами порта. Там я нашел общество из восьмидесяти персон, поднявшихся на борт в качестве гостей Нобеля и Елисеева.

Плавание продолжалось около суток, нас великолепно угощали, и на следующий вечер мы без приключений добрались до маленькой гавани в восточной Финляндии, откуда наутро по железной дороге выехали в Петербург.

Тою же ночью я прибыл в Царское Село. Прямо с вокзала я поехал в Земство и распорядился завтра в 9 утра созвать на совещание по санитарии всех девятерых врачей уезда. Квартира моя была пуста — никто из моих домой пока не вернулся. Среди поступившей корреспонденции ничего особенно тревожного не нашлось, и ночь я провел с ощущением, что сделал все возможное.

Наутро во время совещания меня попросили немедля вернуться на квартиру: шеф уездной жандармерии^{104} срочно желает побеседовать со мной по секретному делу. Так как по делам этот господин обычно приходил ко мне в управу, я и на сей раз предложил ему приехать в земство, поскольку не могу прервать заседание. Полковник, однако, настаивал говорить со мной у меня дома. Я извинился перед врачами и попросил не расходиться — через четверть часа важное совещание будет продолжено.

У себя на квартире я застал, помимо полковника, еще двоих гражданских, которых он представил как своих помощников. Полковник вручил мне телеграфный приказ начальника штаба в ставке главнокомандующего: «Сделайте обыск у графа Кейзерлинга, изымите всю корреспонденцию и бумаги, какие, обнаружите, и переправьте в ведомство военного шпионажа».

Передо мною была загадка. Ни в управе, ни дома я не заметил никаких признаков того, что мое отсутствие вызвало подозрения, и врачи мои были искренне рады, что я вернулся. Я тотчас отдал полковнику все ключи, попросив не только изъять все бумаги, находящиеся в квартире, но обыскать также мой кабинет и письменный стол в земстве, ибо кое-что из частной корреспонденции я храню там. Кроме того, я предложил обыскать мои карманы и вообще весь гардероб, а после этого сел посредине комнаты на стул, пригласив одного из помощников сесть рядом.

Пока полковник складывал в корзины всевозможные документы и разрозненные бумаги, я спросил, не может ли он мне сказать, что произошло в мое отсутствие и побудило штаб верховного армейского командования к подобным действиям. Хорошо мне знакомый и доброжелательный полковник заверил, что не говорил и не слышал обо мне ничего дурного и что телеграмма эта изумила его не меньше, чем меня. Из моей квартиры мы вместе отправились в земство, где в присутствии собравшихся врачей был произведен обыск моего кабинета. Мою корреспонденцию и на сей раз сложили в корзины. Все это огромное количество разрозненных документов, писем и заметок полковник забрал с собой.

Желая выяснить, что произошло, я немедля поехал к губернатору графу Адлербергу в Петербург. Он вообще не подозревал, что я ездил в Германию, и думал, что я отправился в Литву за своим семейством. Только от меня он узнал о приказе штаба и о том, что произошло в Царском. Я попросил его немедля навести справки у министра внутренних дел и у шефа корпуса жандармов. Ни тот, ни другой ничего не знали. Стало быть, контрразведка сама по себе взяла меня под подозрение и добилась от верховного главнокомандования приказа об обыске в моем доме.

День прошел в большой тревоге. Я был уверен, что среди моих бумаг нет ничего компрометирующего, а поскольку ни губернатор, ни министерство двора не знали о моем внезапном выезде за границу, я, сколько ни размышлял, никак не мог объяснить себе утренние происшествия.

Наутро в Петербурге состоялось торжественное собрание всего губернского дворянства. Надлежало выразить Государю верноподданнические чувства и — в знак жертвенной готовности дворянства — подписаться на крупные суммы для устройства лазаретов. Будучи камергером двора и председателем царскосельского земства, я в парадном мундире отправился на это собрание.

Во второй половине дня вместе с довольно большой компанией участников собрания я возвратился из Петербурга в Царское. Едва я ступил на перрон, как меня с двух сторон схватили за локти, холодное железо наручников сомкнулось на запястьях, щелкнули замки — двое жандармов взяли меня под стражу.

На моих спутников это происшествие подействовало как взрыв бомбы. Все знакомые с ужасом отпрянули от меня и разбежались в разные стороны, в мгновение ока я остался с жандармами один на один. Меня посадили в открытые дрожки и под этим конвоем, при полном параде, в треуголке с плюмажем и в наручниках, провезли через весь городок, где я был председателем земской управы, где находился двор, к которому принадлежал и я как камергер Государя, где меня знал буквально каждый. И меня действительно узнавали! Носильщики на вокзале смотрели на меня с ужасом, извозчики тоже. Но меня глубоко растрогало, что почти все они здоровались со мною. И пока мы ехали по таким знакомым улицам городка, простые люди из народа, встречавшиеся нам, останавливались и почтительно меня приветствовали, несмотря на мои скованные руки и жандармский эскорт.

Доставили меня в городскую тюрьму. Хорошо знакомый мне директор^{105} находился в отпуске, какой-то нижний чин отвел меня в крохотную, прескверную одиночку. Там наручники сняли, но сняли и парадный мундир и велели надеть арестантскую робу. Просьба доставить мне собственное платье из дома и известить о происходящем мою семью была отклонена. Дверь камеры заперли, я остался один.

Один, наедине со своими мыслями! Я был просто оглушен! Из приказа об аресте я узнал, что арестован за шпионаж и государственную измену, но чем я мог навлечь на себя такие подозрения, оставалось неизвестно. Не прошло и суток с тех пор, как изъятые при домашнем обыске бумаги доставили в контрразведку. Я был совершенно уверен, что эти письма, документы, бумаги не содержат ничего компрометирующего и даже мало-мальски подозрительного. Кроме того, все бумаги побросали в корзины без разбору, и за столь короткое время было никак невозможно произвести обзор их содержания. Здесь явно действовали злокозненные враги, желавшие непременно и любой ценой погубить меня.

Вправду ли я думал об этом в моем жутком одиночестве? Не помню. Но все-таки хочу кое-что сказать о личных моих врагах, ибо это необходимо для понимания ситуации.

Прошло уже двенадцать лет с тех пор, как я впервые был, избран в земскую управу Царскосельского уезда.

За это время сеть школ выросла втрое. Прежде их у нас было 90, теперь — 280, и мы с гордостью могли сказать, что в нашем уезде всякому ребенку идти до школы не более трех километров.

Протяженность проложенных земством и отремонтированных дорог и улиц, составлявшая первоначально 150 километров, теперь достигла 480 километров.

Раньше имелось всего три маленькие, частично размещенные в неприспособленных доходных домах больницы примерно на 35 коек, теперь земство располагало восемью большими госпиталями в специально построенных зданиях, где населению уезда предоставлялось свыше 350 коек, и каждый больной мог в ближайших окрестностях найти врача. Были построены родильные дома и инфекционные больницы, которых прежде не имелось вовсе.

Многое переменилось и в других сферах. Так, например, в земстве работали теперь 16 сельскохозяйственных инструкторов, тогда как раньше не было ни одного.

Мою работу ценили, недаром меня избирали в земство — выборы происходили каждые три года — уже четыре раза, из них три раза — председателем, не считая того, что и мои отношения с населением уезда и персоналом управы складывались как нельзя лучше.