У хутухты я побывал еще два раза. И однажды он при этом осведомился, не будет ли барон Корф возражать, если он посетит бандидо-хамбо-ламу в Гусиноозерском дацане. Ему очень этого хочется, но высокий совет против, ссылается на то, что он еще не побывал в Пекине, — у него же нет ни малейшего желания туда ехать. И шепотом сказал мне через своего «гофмейстера»: «Я терпеть не могу старую императрицу, она злая женщина».

Я ответил, что барон Корф, несомненно, будет рад приветствовать его в России как своего гостя, но для своего путешествия он должен выбрать такое время, когда барон Корф будет в Забайкалье, ведь генерал-губернатор человек очень занятой, много разъезжает по краю и в Забайкалье попадает довольно редко.

Хутухта проявил большой интерес и к нашей охоте на дзеренов, о которой очень подробно меня расспрашивал. Историю о застреленном козле и последующем суде и схватке он выслушал со всеми подробностями и был полностью на стороне ламы. Я спросил, доводилось ли ему самому охотиться на дзеренов, и он ответил, что охотился, только не стрелял, ибо сам животных не убивает. Зато он очень любит стрелять из лука или из ружья по движущимся мишеням и скакать на хороших лошадях.

Как я узнал, окружение не позволяет ему свободно разъезжать по округе. Его божественность держат вдали от народа, он любуется играми и праздниками, но не участвует в них и принимает лишь паломников, которые приходят к нему за благословением. Обычно его окружают только ламы и чуни.

Прощальная аудиенция сопровождалась теми же торжественными церемониями, что и приветственная. В дацане прошло богослужение, во время которого хутухта восседал на троне и присутствовали все сановники. Мне указали кресло рядом с возвышением, где восседал Его святейшество, — оттуда я мог видеть всю церемонию. Музыка сменялась хоровой декламацией, в промежутках читали длинные тибетские молитвы, которые, как мне объяснили, призывали благословение небес на царя, на его наместника барона Корфа и на мое благополучное возвращение домой.

Когда богослужение закончилось, мне преподнесли два больших ящика, обернутых упомянутыми выше хадаками. Ящики открыли и показали мне ответные дары, предназначенные для барона Корфа. В одном были драгоценные бурханы — старинные, очень красивые и ценные священные изображения из золоченой бронзы, наполненные чудотворными изречениями, и иные предметы ламаистского культа. Во втором — пятьдесят четыре картины, писанные по шелку, каждая размером 0,5×0,5 метра; развешенные рядом, они составляли храмовое панно — изящно выписанные сцены из жизни Шакья-Муни^{63} и его учеников, — а изготовили их ламы частью в Тибете, частью в Урге. К каждой из картин прилагался пояснительный текст, начертанный на особенной шелковой бумаге. Все это был плод многолетнего труда, представлявший редкостную художественную ценность.

Когда спустя два года я прощался с бароном Корфом, он подарил мне этот ящик с его бесценным содержимым в знак признательности за мою работу в Забайкалье. Обстоятельства сложились так, что в 1897 году я был вынужден продать эти панно Британскому музею, где они, вероятно, и находятся по сей день. Сначала я предложил их Берлинской академии, но она не имела тогда возможности приобрести их, хотя и признавала их высокую художественную ценность.

На обратном пути из Урги я получил от генерал-губернатора новое задание, которое опять привело меня в Нерчинский каторжный район. Речь шла об описанном мною выше расследовании неприятного инцидента в новой алгачской тюрьме для «политических».

Сразу после этого я встретился на Аргуни с моим начальником, и мы вместе сплавились на плотах вдоль китайской границы до слияния Амура и Шилки; там нас ожидала паровая яхта «Ингада», на борту которой мы продолжили путь через Благовещенск в Хабаровск.

Это было мое первое плавание по Амуру. По давнему обычаю, его торжественно отметили «крещением» в Амуре — наподобие того, как делают на экваторе. Мне, «крестнику», пришлось раздеться, после чего капитан и штурман вывезли меня на гребной шлюпке на середину реки, которая достигала здесь километровой ширины. Сопровождали нас двое «крестных» — один из моих коллег, Завремович, и первый адъютант барона Корфа, Бернов. Меня обвязали шкотом, закрепленным в шлюпке, бросили в сильное течение, а затем трижды протащили вокруг шлюпки, причем я, хорошо умея плавать, изрядно нахлебался воды. По завершении этой части церемонии «крестник» прямо в шлюпке вместо материнского молока получает добрый глоток коньяка из серебряной чарки, которую затем хранит как подарок на память от своих «крестных». На этой чарке гравируют «метрику» — дату, имя «крестника» и имена «крестных». По возвращении на корабль общество во главе с бароном Корфом встретило меня шампанским, засим последовал торжественный завтрак с множеством блюд и напитков и юмористическими тостами. Для бедняги «крестника» вся эта процедура — тяжелое испытание, так как он обязан пить с каждым, кто произносит тост, а мои спутники были сплошь люди с крепкой головой. Капитан и команда яхты тоже участвовали в празднике.

Уже в верхнем своем течении Амур — река внушительная. Берега высокие, крутые, поросшие тайгой. Правый китайский берег и земли за ним населены еще меньше, чем российская сторона, где через каждые 50—100 километров встречаются казачьи станицы. Каждые 30 километров где-нибудь на каменной круче у самой реки виднелось здание почты, рубленый дом, состоящий из 2–3 комнат и огромной русской печи. Поскольку все движение по Амуру проистекало только зимой по льду, летом эти почтовые станции значения не имели и оттого зачастую пустовали. От Сретенска до Николаевска, т. е. на протяжении 4 800 верст, проезжего тракта тогда не существовало; в осенний ледостав и весенний ледоход всякое движение на месяц-полтора замирало. Двигаться в это время можно было только сквозь тайгу по опаснейшим горным тропам. В эти три месяца Амурскую область связывал с Западной Сибирью и Россией один лишь телеграф. Потому-то почта скапливалась в Сретенске — несчетные мешки лежали кучами.

На сей раз наша поездка шла гладко, но так бывало отнюдь не всегда, ведь пароходы, хотя имели осадку всего 3,5–4 фута и приводились в движение большим кормовым колесом, нередко садились на мель. Здесь было много подводных камней и постоянно возникали новые песчаные мели: огромные таежные деревья падали в реку, цеплялись за камни, и их заносило песком. Речных карт не существовало, лишь кое-где встречались береговые знаки, понятные только капитану. Вот почему среди тогдашних капитанов были выходцы из самых разных профессий — экзамен сдавать не требовалось, только бы показал точное знание реки и всех ее причуд. Хороший капитан в ту пору пользовался огромным уважением, и в прошлом его никто особо не копался. Оттого-то капитанами нередко оказывались мало-мальски образованные бывшие арестанты. Так, на «Ингаде» капитанствовал бывший офицер, отсидевший срок за братоубийство.

На носу яхты всегда стоял матрос с длинной рейкой — замерял глубину реки, монотонно нараспев выкрикивая: «Семь с половиной, шесть, пять!» — а не то: «Пролет», дескать, дна не достать. Потом вдруг раздавалось: «Сели!» — в тот же миг судно резко вздрагивало, машину стопорили и давали полный назад. Если удавалось сойти с мели, яхту сразу отводили к ближайшему берегу и там осматривали на предмет течи. При серьезном повреждении судно требовало ремонта на суше, путники сходили на берег, разбивали лагерь и дожидались следующего почтового парохода, который раз в неделю ходил от Хабаровска до Сретенска и дважды в месяц — от Сретенска в Николаевск. К счастью, на сей раз ничего такого не случилось, но тем же летом во время другой поездки я познакомился со всеми этими прелестями.

Самая живописная часть Амура — примерно двухсотверстный участок, где река прокладывает себе путь через хребет Хинган. Хребет тянется с севера на юг, и его прибрежные кручи достигают в высоту 300 футов. Река, местами шириною полторы-две версты, нередко сужается там до 300–400 метров, берега покрыты лесом. Русло у нее извилистое и временами образует как бы большие красивые озера, которые неожиданно открываются взгляду за каким-нибудь поворотом. Впечатление такое, будто плывешь по уединенному заповедному краю, откуда нет выхода.