В Чемале находился тогда человек, с которым я прежде, при закупках, имел неприятную встречу: он пьггался меня обмануть, но просчитался и потерял несколько тысяч рублей. Теперь, когда он снова встретил меня, злость его ожила, хоть он и виду не подавал. Он предложил мне партию соболиных шкурок по чудовищно высокой цене. Я отклонил предложение, и он сказал, что ведь это удобная оказия загладить причиненную ему несправедливость. У меня, разумеется, не было ни малейшего желания возмещать ему таким способом убытки, в которых он сам же и виноват. И он принялся натравливать на меня семьи тамошних солдатских депутатов. Поскольку мы, особенно мой сын, очень часто совершали экскурсии в горы — сын в сопровождении охотников-калмыков исчезал порой на целые недели, — он пустил слух, будто мы переправляем бежавших из плена немцев, в первую очередь офицеров, через Алтай, Монголию и Китай в Шанхай. Мы-де организовали туда регулярное почтовое сообщение и пользуемся секретной телефонной и телеграфной связью. Он показывал людям старые газеты, где в те времена, когда я еще работал для принца Ольденбургского, распространял обо мне всякие небылицы. Вроде того, что я делаю закупки не для России, а для Германии и через Финляндию переправляю к немцам. Ему удалось убедить отдел контрразведки в Омске, где тогда располагалось центральное армейское управление, арестовать нас и под строгим конвоем отправить в Бийск, ближайший уездный город в 300 верстах от Немала.

Меня и сына тотчас отвезли в тюрьму и посадили в одиночные камеры, жену и дочь держали под стражей в единственной местной «гостинице», а по сути — грязной дыре. Один из солдат постоянно находился с ними в комнате, но у него хватило деликатности ночевать на тюфяке у двери, да и вообще он вел себя не по-хамски. Лошадей нам пришлось оставить в Чемале, только лошадка дочери — маленький иноходец, прекрасно обученный ходить по горам, — увязалась за нами как собачонка. Дежурный солдат ухаживал за нею и разрешал Ирене верхом ездить к реке, где был лошадиный водопой. По счастливой случайности надзиратель большой тюрьмы, стоявшей за чертой города, оказался моим давним подчиненным из тех времен, когда я при бароне Корфе работал в Каре. В ту пору он был надзирателем в Хабаровке. Я сам его не вспомнил, а вот он меня узнал. Этот человек делал все, чтобы облегчить нам заключение, позволил питаться за свой счет и по нескольку часов в день гулять в тюремном дворе. Между тем некий полковник Генерального штаба искал по всему Алтаю якобы проложенную нами дорогу. Поскольку найти ее он, понятно, не смог, а в изъятых у нас бумагах никаких отягчающих улик тоже не обнаружилось, примерно месяца через два нас выпустили на свободу.

Теперь мы могли бы пересечь Сибирь и покинуть пределы России. Но тем временем год был уже на исходе, и обстоятельства в Забайкалье переменились — генерал Семенов^{131} объявил себя единовластным правителем и отсек пути на восток. Поэтому мы решили провести зиму в Барнауле на Оби и в надежде, что за эти месяцы ситуация опять изменится к лучшему, продолжить путешествие на восток весной. Была осень 1918 года. Большевистские орды еще не вторглись через Урал в Сибирь. Но и там, конечно, царил хаос, а власть захватили советы солдатских депутатов. В России хозяйничал Ленин, императорская семья была интернирована в Тобольске.

В Барнауле я подыскал очень хорошее жилье — в загородном имении, к которому принадлежала единственная в Сибири содовая фабрика. Владелицами были барышни Горсалковские, польки, но по бабушке немки. Я снял дом, где раньше помещалось фабричное управление, а при нем сад и несколько гектаров земли. Обе хозяйки и их родня, бежавшая сюда из Польши, жили неподалеку в другом имении. Мы часто общались, и мой сын Альфред, который после заключения Брест-Литовского мира присоединился к нам, женился на старшей из сестер, Софье Горсалковской. Увы, брак этот длился недолго. Уже спустя два месяца мой сын, как я упомянул выше, пал жертвой коварной болезни. Невестка моя попала в плен к большевикам. В последний раз я видел ее летом 1919 года в Барнауле, она работала — не по своей воле — секретаршей большевистского комиссара-латыша.

Пора, однако, вернуться к рассказу о нашей судьбе. Зная, что мы находимся под защитой Альфреда, Акки покинул нас и попытался через Россию добраться до Эстляндии, что ему удалось. Он полагал, что там будет для нас полезным, в частности, постарается спасти нашу тамошнюю собственность. Между тем тучи на политическом небосклоне Сибири сгущались. Создавались местные коммунистические комитеты, боровшиеся с правительством солдатских советов. Кроме того, возник целый ряд довольно крупных банд, не принадлежавших ни к одной партии; наподобие китайских хунхузов они грабили, мародерствовали и убивали, выдавая себя за отряды Красной армии. Были и белые банды под началом казачьих генералов; их девиз гласил: «За нашего атамана и Господа!» Так, в Семипалатинске некий генерал Анненков^{132} собрал вокруг себя войско из 3 000—4 000 представителей самых разных сословий и национальностей, прежде всего казаков. Гражданское население боялось их как огня, хоть они и именовали себя защитниками старого режима.

У нас в Барнауле тоже образовался этакий местный отряд, возглавляли который преимущественно латыши, частью алтайские старожилы. И вот однажды к нам явился латыш Калнынь с семьей: он-де остался без крова, очутился во время войны в Сибири и ищет на зиму в Барнауле теплого приюта. В самом городе с жильем обстояло плохо, так как летом большой пожар уничтожил множество домов. В нашем доме было три кухни, поэтому я мог уступить Калныню часть нашего жилища. Он устроился у нас, и поначалу все было мило и вежливо, мы даже по возможности помогали этой семье. У моей невестки поселились еще три латышские семьи. В Барнауле тем временем одерживали верх большевики. Наш латыш исхитрился привести в дом еще пятнадцать соотечественников: это, мол, бедные беженцы, его земляки, они недолго погостят у нас и уедут. И мы в простоте душевной согласились.

Однажды вечером, когда я с сыном Альфредом и с зятем — Ирена в 1917 году вышла замуж за капитана Космо-ненко из Эриванского лейб-гвардейского полка — только-только сели ужинать, дверь открылась, и в комнату вошли наши латышские соседи, вооруженные до зубов. Они закричали «Руки вверх!» и объявили, что теперь власть в Барнауле принадлежит им, они сместили городскую администрацию и установили коммунистический режим. От меня потребовали сдать все оружие, какое у меня есть, ведь им было известно, что я располагаю охотничьими ружьями и револьверами. Деньги и все ценности мне тоже надлежало сдать. Мы все арестованы. Ружей моих случайно дома не было, я отдал их оружейнику почистить. Только револьвер лежал под подушкой, на которой как раз устроилась со своим выводком наша собака, как я говорил выше, это был буль. Я про револьвер забыл и сказал, что оружия нет, а немногие украшения жены и дочери я готов отдать. Деньги-то наши лежали в Барнаульском банке. Латыши не поверили, вывели нас троих во двор, поставили у забора, и Калнынь объявил, что сейчас нас расстреляют, как латыши-большевики расстреливают нашего брата всюду в провинциях. Русский, который, как мне показалось, командовал этими латышами, запротестовал: сначала, дескать, надо отдать нас под трибунал. Он приказал отвезти офицеров в тюрьму, а меня оставил дома с женщинами, под надзором шестнадцати латышей. Найди они револьвер под подушкой буля, к которому боялись подойти (собака злобно рычала), нас бы определенно расстреляли. Нам оставили две комнаты, а из прислуги — повара и садовника (оба из военнопленных). Австриец-садовник переметнулся к большевикам, повар Эрнст — он же конюх и кучер, в прошлом служивший у некоего князя Рейса, большой оригинал с немыслимыми причудами, — остался нам верен и впоследствии оказал ряд добрых услуг. Последующие дни были крайне неприятны, особенно когда население города и ближних деревень взбунтовалось против большевиков.