Что до столовой посуды, то порой случались и недоразумения; так, у одного богатого крестьянина нам как-то раз подали горячую, с пылу с жару, уху в большущем белом сосуде с одною ручкой; хозяйка очень им гордилась, но обычно такие сосуды на стол не ставят. Мы с трудом сохраняли серьезность, но наш милый старый начальник, барон Корф, даже бровью не повел и с аппетитом откушал ухи из этого горшка, и мы, разумеется, последовали его примеру.

Принимая подобных гостей, сибирские крестьяне вовсе не помышляли о корысти. В поездках мне иной раз приходилось по нескольку дней, а то и целую неделю гостить у какого-нибудь из них. На прощание я мог поблагодарить только на словах и разве что подарить его жене и детям сласти или бутылку коньяка либо рома ему самому.

В больших селах обычно в одной из усадеб за счет общины оборудовали что-то вроде постоялого двора — земскую квартиру. Но и там проезжающий оплачивал только услуги наемной хозяйки, которая готовила для него еду из выданных ей продуктов или оказывала иную помощь. Постель каждый возил с собой; кроватей и перин в Сибири не знали и прекрасно без них обходились.

Настоящие сибиряки и полностью акклиматизировавшиеся поселенцы ощущали себя, однако, не российскими, а исключительно сибирскими патриотами; они хранили верность императору и не были восприимчивы к крамольным устремлениям русских революционеров, но в душе неизменно мечтали о самостоятельной Сибири, ибо постоянно чувствовали, что Россия относится к ним как к пасынкам.

Европейская Россия эксплуатировала Сибирь, высылала туда неполноценные элементы и поощряла прогрессивные устремления в хозяйственной сфере, только если они шли на пользу европейской России. Ни одна из законодательных реформ, проведенных со времен Петра Великого, Сибири не коснулась. Там не было ни суда присяжных, ни земских учреждений, ни городских уложений и вплоть до начала XX века все еще действовали лишь законы Петра Великого, а вся административная власть была сосредоточена в руках чиновничества. Набирали этих чиновников — именно для Сибири — из людей пришлых, которые, приезжая в Сибирь на время, обычно думали лишь о своих собственных интересах. Чем дальше от центра, а значит, и от контроля, тем самовольнее и хуже чиновник; поэтому должности в Сибири занимала обычно не элита, а, напротив, те, кого перевели туда как раз за неспособность. Генерал-губернаторы и губернаторы, зачастую воодушевленные самыми благими намерениями, как правило, не имели возможности реализовать свои добрые замыслы, так как Петербург их не понимал и направлял в Сибирь сплошь скверных чиновников. Сидя в тысячах верст от главной администрации, мелкий чиновник обладал чуть не полной самостоятельностью, и местное население было практически беззащитно перед его произволом.

С этой точки зрения легко понять отсталость Сибири. Безусловно, было бы куда лучше, если бы Россия еще меньше интересовалась Сибирью и предоставила ей полное самоуправление.

В Сибири всегда были патриоты, стремившиеся прямо связать свое отечество с Европой, в обход России. Особое место среди них занимал Александр Сибиряков^{48}. И я попробую описать этого человека как тип просвещенного сибиряка.

Родился Сибиряков в семье богатого владельца сибирского рудника и уже в юности самоучкой приобрел большие знания; позднее он изучал химию в Цюрихе и объездил всю Европу. В своих разъездах он искал контакта со всеми лицами, которые интересовались Сибирью и ее изучением; при этом он свел знакомство с Норденшельдом^{49}, чьи полярные экспедиции 1876 года большей частью и финансировал. Точно так же он советом и делом участвовал во всех тогдашних экспедициях в высокие северные широты. В 1880 году он, выйдя на пароходе из Вардё в Норвегии, попытался через Карское море достичь устья Енисея. К сожалению, его постигла неудача, но все же он доказал, что морской путь через Северный Ледовитый океан в Сибирь осуществим и что таким образом возможно установить прямое сообщение с Европой.

По его примеру норвежцы, англичане и немцы добрались со своими торговыми экспедициями через устье Енисея в Сибирь. Оттуда, единожды перегрузив товары, можно было доставить их далеко в глубь страны, в Енисейск и Красноярск, за тысячи километров вверх по течению, и товарообмен происходил беспошлинно.

Но поскольку ввиду ледовой обстановки Карское море открыто для плавания не каждый год, Сибиряков искал и других путей — от устья Печоры и острова Вайгач,[4] шесть месяцев в году свободных ото льда. Обь, устье которой постоянно заперто льдами, в 600 верстах выше по течению из года в год вполне судоходна. Достаточно было оттуда проложить железную дорогу протяженностью не более 300 верст к свободному ото льдов морю на севере Урала, и она бы обеспечила львиную долю сибирского импорта и экспорта. 1ем самым после регулирования рек и благодаря уже существующему каналу между Обью и Енисеем открылось бы свыше 20 000 километров водных путей.

В 1882 году Сибиряков, с огромным трудом выхлопотав разрешение правительства, за свой счет заказал инженеру Гетте проект этой дороги. Однако реализация проекта застопорилась — отчасти вследствие кончины одного из инженеров, но главным образом из-за нечестности и сложностей, которые чинил Петербург.

Работая под началом барона Корфа, я имел возможность лично познакомиться с Сибиряковым и из собственных его уст услышать, как он мыслит достичь для Сибири максимальной экономической независимости от России. Всю жизнь этот великий проект неизменно вызывал у меня интерес, и, наконец, в 1922 году, когда я благополучно спасся от ЧК, мы с бывшим сибирским инженером, бароном Николаем фон Ра-деном, вновь попытались его осуществить. Однако и мы потерпели неудачу, так как переговоры с Советской республикой об уступке территории на постройку гавани и факторий и о получении концессий оказались невозможны.

Единственный в Сибири Томский университет и несколько технических училищ в других городах тоже возникли благодаря Сибирякову. Он основал их на свои средства и во многом из этих же средств финансировал. Как в экономическом, так и в культурном плане Сибирь целиком зависела от России, и вплоть до основания в 1880 году Томского университета каждый молодой сибиряк, желая получить высшее образование, был вынужден ехать за Урал, за многие тысячи верст.

Сибиряков во всех отношениях был большим оригиналом; все время путешествуя, он даже постоянного места жительства не имел. Никто из его знакомых знать не знал, где он находится — на дальнем севере Сибири, изучая судоходность рек, на Дальнем Востоке у границы с Китаем или же на Урале.

Путешествовал он почти без багажа, в сопровождении одного-единственного слуги; одевался как богатый сибирский крестьянин, так что человек, не знакомый с ним, не смог бы отличить его от иных попутчиков. Он был совершенно непритязателен и по мере возможности избегал общения с чиновниками. Разъезжал он всегда инкогнито; если на пароходе его узнавали, он сходил на ближайшей пристани и дожидался следующего парохода, а не то продолжал путь, наняв небольшую лодку. Людей, которые его интересовали или которых он полагал радетелями о Сибири, Сибиряков навещал сам и тогда пылко и увлекательно говорил о своих планах.

Дважды мне довелось видеть, как он неожиданно являлся к Корфу. Первый раз он нагрянул к нам в таежной глуши, когда мы сплавлялись на плоту вниз по Аргуни, и несколько дней оставался нашим спутником. Тогда-то я узнал его как высокообразованного ученого и созидателя сибирской культуры. Когда плот вышел к месту впадения Аргуни в Амур, где генерал-губернатора ждал пароход, Сибиряков так же внезапно, как появился, покинул нас и исчез в тайге.

Второй раз я видел его в Нерчинске, куда нас привела инспекционная поездка. Однажды вечером генерал-губернатору доложили о его приходе, и он пробыл у нас до поздней ночи.