Я. Да, на обратном пути, на границе, в Эйдкунене. Все вагоны там заперли, пассажиров арестовали, а поезд отправили обратно. Но в Кёнигсберге мне удалось незаметно сойти и пробраться в замок к кузену, начальнику окружного управления, чтобы не угодить под интернирование, потому что я непременно должен был вернуться на мой пост в Россию.

Генерал. Другие русские пассажиры поезда были интернированы?

Я. Думаю, да, ведь, проезжая через Берлин, я видел, как арестовывали и уводили множество российских подданных.

Я коротко обрисовал генералу путь, каким выбрался из Германии. Затем он открыл одну из папок и зачитал из нее телеграммы и письма, показавшиеся мне совершенно незнакомыми и по смыслу непонятными, ибо речь в них шла исключительно о военных вопросах.

Генерал. Как вы объясните эту переписку?

Я. Эти письма и телеграммы не мои, и объяснений касательно оных я дать не могу.

Тут генерал выказал явное нетерпение.

Генерал. Вам известно, в чем вас обвиняют и что вам предстоит. Воспользуйтесь последней возможностью облегчить вашу совесть добровольным признанием. Только так вы можете хоть немного уменьшить позор, какой сами на себя навлекли. Что вас толкнуло на это — политические мотивы или материальные?

Я. Я не предатель, и признаваться мне не в чем.

Прокурор. Напрасно вы все отрицаете. Вина ваша доказана. И жребий ваш брошен. Лишь случаю вы обязаны тем, что сегодня имеете возможность дать объяснения, прежде чем дело будет закрыто. Вам известно, что жизнь ваша кончена.

Генерал. Сей способ защиты не к лицу такому человеку, как вы. Контрразведка штаба в результате точного расследования установила вашу вину. Сначала вы подтвердили, что содержащиеся в этом пакете письма и телеграммы принадлежат вам, а теперь, когда я их зачитал, объявляете, что ничего о них не знаете.

Генерал вынул из пачки письмо и спросил, написано ли оно мною.

Я. Да, это письмо я продиктовал моей жене.

Генерал взглянул на номер письма, затем указал на соответствующий номер в своей папке — это был № 17 — и сказал: «Я читал вам это письмо, и вы от него теперь отказываетесь. Я закрою дело и подпишу присланный мне протокол штаба».

Я. То, что вы прочитали, вероятно, перевод моего письма, но в этом переводе я совершенно ничего не понимаю. Я не писал и не думал ничего подобного.

Генерал запнулся, коротко переговорил с прокурором, и оба удивленно воззрились на меня. Потом генерал взялся за телефон и связался с жандармским управлением, попросив соединить его с таким-то жандармским полковником из иностранного отдела (он назвал немецкую фамилию), потом сказал: «Возьмите авто и немедля приезжайте ко мне.»

Между тем пробило 12, т. е. я уже без малого три часа простоял перед моими допросчиками и очень устал. Генерал позвонил. Вошел давешний жандарм, и ему было приказано отвести меня в камеру и распорядиться, чтобы мне сразу же принесли обед, так как через полчаса допрос будет продолжен.

Ровно через полчаса я вновь стоял у стола; ситуация изменилась лишь в том, что у второго торца занял место жандармский полковник. Генерал назвал мне его фамилию, но я не запомнил.

Генерал. Я пригласил сюда полковника, потому что ни сам я, ни прокурор не владеем немецким языком в достаточной степени. Прошу вас сесть вон туда, к красному столу. Полковник сядет рядом, и каждый из вас сделает свой перевод означенного письма. Затем переводы будут сопоставлены. Полковник вполне владеет немецким, ибо по происхождению немец и много лет провел в Германии.

Мы с полковником сели за стол — между нами поместился прокурор. Сначала письмо переводил я, затем — полковник. Когда мы закончили, генерал подал полковнику перевод из папки. Тот заглянул в текст и заметил, что генерал, вероятно, ошибся в номере, так как это письмо и то, что он переводил, по содержанию совершенно различны. В немецком оригинале он кое-что не смог понять, а именно сокращения. Тогда меня попросили разъяснить полковнику эти непонятные сокращения, что я с легкостью и сделал. К примеру, «BL» означало «Балтийский Ллойд» или «Бременский Ллойд», «Ed» — Эмден, «Lb» — Либава, «RDG» — «Российская пароходная компания». Эти слова были внесены в текст, после чего генерал прочитал перевод полковника, полковник — мой, а прокурор — перевод из папки. Мой и полковников переводы совпадали почти слово в слово, тогда как перевод из папки имел совершенно иной смысл. Так, «BL» было истолковано как Брест-Литовск, «Вl» — как Берлин, «Ed» (Эмден) — как Эдуард и т. п. Кроме того, целые фразы были добавлены, тогда как другие вычеркнуты. В результате письмо из папки превратилось в тягчайший обвинительный документ.

Генерал, прокурор и полковник недоуменно переглянулись. «Подобного невежества я от них не ожидал», — заметил генерал. Больше он ничего не добавил, но я понял, что он имел в виду переводчиков контрразведки. Затем генерал обратился к полковнику: «Возьмите все документы и эту папку с собой и сопоставьте немецкие оригиналы с переводом. Там, где обнаружите ошибки, приложите свой перевод. Прошу поторопиться. Главнокомандующий приказал закончить дело в кратчайший срок». Полковник забрал бумаги и откланялся.

Прокурор меж тем подвинул мягкое кресло, в котором сидел полковник, к столу против генерала и спросил: «Вы не возражаете, если граф будет отвечать на вопросы сидя?» Генерал согласно кивнул, прокурор предложил мне сесть и, достав из кармана портсигар, угостил папиросой. Нет слов, чтобы описать, какой вкусной показалась мне эта папироса.

Во тьму моей безнадежности упал первый луч света — я увидел человека, который начал сомневаться в моей виновности.

Генерал. Готовы ли вы дать на все мои вопросы правдивый и прямой ответ?

Я. Да.

Генерал. Обдумайте каждый ответ, ничего не упускайте и не замалчивайте, даже если вопросы покажутся вам щекотливыми, ибо касаются не вас лично, а других лиц. Все, что вы скажете, останется между нами, коль скоро не подлежит включению в досье как документальное доказательство.

Засим он положил перед собою лист бумаги, согнул его пополам, так что получились очень широкие поля, и, уже начав писать — я видел, что он написал «Красное», — задал первый вопрос.

Генерал. Почему вы отрицали, что двадцать пятого июля во время земского собрания в Царском связывались по телефону с Красным Селом?

Я. Потому что точно помню, что в этот день вообще к телефону не подходил.

Генерал. Мог ли кто-либо из ваших служащих или участников собрания говорить по телефону без вашего ведома?

Я. Пожалуй, это возможно, у нас два телефона, один — в моем кабинете, второй — в приемной. Из моего кабинета никто не звонил, иначе я бы непременно услышал это в зале. Телефон в приемной находится в запертом шкафу, а звонок слышит привратник или кто-либо из чиновников, случайно там оказавшихся.

Генерал. Установлено, что, когда военный министр просил связи с Царским, телефонная линия дважды была занята, и оба раза — земской управой. По распоряжению министра связь прервали, так как земство говорило по линии, предназначенной специально для штаба. (Телефонные централи Царского и Красного были связаны с тремя линиями — придворной, штабной и почтовой.)

Тут я внезапно вспомнил, что один из красносельских гласных, владелец бумажной фабрики, подходил ко мне во время совещания и просил немного передвинуть один из вопросов повестки дня; он, дескать, хочет выступить по этому вопросу, но ждет кой-каких недостающих данных, которые ему должны передать с минуты на минуту. Нужных данных он, однако, так и не получил, и означенный вопрос был перенесен на следующее совещание. Все это я сообщил генералу.

Генерал быстро записывал за мною мои слова, одновременно задавая новые вопросы, на которые я едва успевал отвечать. Все они касались личности этого красносельского бумажного фабриканта и моих с ним отношений: «Давно ли вы его знаете? К какому политическому направлению он принадлежит? С кем общается? Знакомы ли вы с его семьей? Счастлив ли он в браке? Как относится к своим служащим и рабочим?» и проч.