Лейла поиграла на лютне, но сосредоточиться не могла, и музицирование быстро надоело. Тогда она принялась расчесывать длинную белую шерсть Памук, которая, как обычно, впав в экстаз от прикосновения щетки к пузу, начала брыкаться и кусаться.

— Тихо, тихо! — урезонивала ее Лейла. — Мне сегодня царапины и укусы не нужны. Мы с тобой должны быть красавицами.

Потом она села к зеркалу и гипнотизировала себя до головокружения. Наконец, сморгнув, сказала своему отражению:

— Вот всегда и будем такими красивыми.

Они с двойником доверительно улыбнулись друг другу. Лейла поднесла пальцы к губам и потом коснулась пальцев отражения.

— Пожелай мне удачи, — сказали две Лейлы и на случай дурного глаза добавили: — Назар деймесин.

Лейла проследила, как сервируется низкий стол и раскладываются подушки во дворе, и, проверив результаты ребячьей охоты на склоне холма, дала распоряжение потрясенному слуге, как поступить со свечами. Все получилось как нельзя лучше, и чем ближе подступал решающий час, тем увереннее она себя чувствовала, заранее торжествуя победу.

Лейла вернулась к зеркалу и тщательно подвела глаза. Чуть подрумянила щеки, провела щеточкой по ресницам и бровям, капнула мускуса на запястья и шею, розовой водой сбрызнула разложенную на кровати одежду. Потом разделась и, сидя на краю постели, ножничками аккуратно подстригла клин темных волос на лобке — не коротко, а в меру. Важно, чтобы все было естественным. Она провела рукой внизу живота, удостоверяясь, что ничего не колется и приятно на ощупь. Не колется. Приятно. Мазнула мускусом между бедер, где выше колен начинается нежная плоть. Стоя перед зеркалом, натерлась белым, сладко пахнущим лосьоном. Втирая его в грудь, она наслаждалась ощущением скользкой прохлады, рябью сбегавшей к животу.

Поняв, что нужно убить еще часа два, Лейла прилегла вздремнуть. Она заставляла себя немного поспать, чтобы потом хватило сил на долгую ночь. Памук, громко мурлыча, устроилась у нее на груди. Лейла с трудом мирилась со скверной кошкиной привычкой пускать от удовольствия слюни. Чего хорошего, когда спишь себе ночью, и вдруг в ухо капает слюна.

Солнце свалилось за холм, и Рустэм-бей, не зная, что ему уготовано, но с добрым предчувствием, в назначенное время возвратился в особняк. Лейла встретила его у входа, и, увидев ее, он застыл на месте. От нее восхитительно пахло; и никогда еще она не выглядела столь красивой и свободной. Оделась Лейла очень легко: алые шальвары и такого же цвета просторная, чуть мешковатая блуза, в поясе перехваченная сиреневым шарфом, черного бархата жилет с плотной вышивкой золотой нитью и бархатные туфли с тем же рисунком. Сияли идеально расчесанные черные волосы, огромные глаза, мерцавшие в полумраке, казались бездонными и бесконечно темными. Лоб пересекал обруч из золотых монет, купленный Рустэмом в Смирне, с мочек свисали серьги, тоже из золотых монет, чем ниже, тем меньше.

— Сегодня красивая луна, ханым, — сказал Рустэм-бей. — Все видно, как днем.

— И как прошлой ночью, — ответила Лейла.

— Ты тоже очень красива, — замешкавшись, неуклюже польстил ага.

Лейла взяла его руку и, положив себе на сердце, поцеловала, а потом прикоснулась ею ко лбу.

— Красота моя, если есть у меня красота… вся для тебя, — сказала она и потянула его за рукав. — Пойдем, я хочу тебе кое-что показать.

Рустэм подчинился. У двери во внутренний дворик Лейла попросила:

— Закрой глаза.

Они сделали еще несколько шагов, и она сказала:

— Теперь открывай.

Рустэм-бей узрел нечто столь изумительное, столь невиданное, что лишился дара речи. Он схватился за голову и рассмеялся от восторга. Наконец он спросил:

— Я в раю? Как тебе это удалось?

Двор мерцал живым морем золотистых огоньков. Каждый двигался сам по себе. Одни огоньки на мгновенье замирали, другие плыли, медленно петляя меж лимонных деревьев и кадок с геранью, душицей, мятой и розами. Казалось, кто-то похитил с небес звезды и запустил в квадратик подлунного мира. Лейла радостно смеялась, видя изумление Рустэм-бея.

— Это для тебя! — воскликнула она. — Я сделала это для тебя!

Рустэм-бей нагнулся рассмотреть огоньки и вскрикнул: горели свечи, и каждая была приторочена к спинке живого существа.

— Невероятно! Где ты раздобыла столько черепах?

— Это ребятишки. Я послала их за черепахами.

— Невероятно! — повторил Рустэм-бей. — В жизни не видел ничего красивее. Это для меня?

— Да, мой лев.

— «Мой лев». Раньше ты меня так не называла.

— Называла, — тихо проговорила Лейла. — Но так, что ты не слышал.

— Может, и слышал.

Они смотрели друг другу в глаза, чувствуя, что их обоих уносит в неведомые дали.

— Поешь, — сказала наконец Лейла. — Я приготовила пир.

Перед кухней Рустэм-бей увидел низкий столик, украшенный крохотными светильниками и уставленный тарелочками с закусками.

Лейла положила руку ему на плечо:

— Садись.

Опустившись рядом на колени, она отламывала кусочки хлеба, обмакивала их поочередно в хумус, простоквашу, чечевичную пасту, баклажанное пюре и отправляла в рот Рустэму, словно ребенку или больному, приговаривая:

— Ешь, мой лев, ешь.

Рустэм-бей прикрыл глаза, отдаваясь вкусу.

— Как много чеснока, — то и дело повторял он. — Я никогда не ел столько чеснока.

Дрозды и соловьи начали свои арии, вдали безутешная мать оплакивала убиенных сыновей. Пронзительно вскрикнула сова, следом ухнула другая. Чуть щербатая луна походила на лебедя, плывущего по темному озеру. Бесчисленные огоньки неспешно бродили по дворику, все казалось нереальным.

Лейла скармливала своему господину кусочки барашка, припевая:

— Ешь, мой лев, ешь.

Чесночный дух наполнял голову и пьянил Рустэма. В промежутках между угощениями Лейла подавала бокалы воды с лимонным соком, чтобы ага прополоскал рот. Затем подносила стаканы с верблюжьим молоком, сдобренным медом и специями, и следила, чтобы все выпивалось до дна.

— Какой странный, удивительный вкус! — сказал Рустэм-бей.

Памук сидела поблизости, терпеливо дожидаясь, когда ей сбросят объедки.

Слуга принес небольшое глиняное блюдо и поднял крышку. Пар рассеялся, и Рустэм-бей воскликнул:

— Целая головка чеснока!

— Запеченная с шелухой в оливковом масле. — Лейла отломила зубок и выдавила сладкую мякоть из хрустящей золотистой кожицы на ломтик хлеба. — Ешь.

Отведав, Рустэм-бей покачал головой:

— Поразительно! У меня в жизни не было такого пира, даже на свадьбе!

— Ешь, — говорила Лейла. — Сластей не будет, вкус не перебьется. У нас только это. Ешь.

Когда Рустэм-бей, перепробовав все блюда, насытился, Лейла скрылась в кухне. Поставив маленький медный джезвэ на угли, она дождалась волшебного момента, когда поднявшаяся кофейная пенка вот-вот побежит через край, и сняла кофе с жаровни. Дала гуще осесть, снова поставила турку на угли и снова дождалась, когда поднимется пенка, и лишь после этого, осторожно налив кофе в чашечку, подала напиток Рустэм-бею. Слуга принес кальян и щипцы с угольком. Потягивая кофе, Рустэм вдыхал прохладный пьянящий дым с незнакомым насыщенным вкусом и будто плыл по волнам. Слуга поставил медный горшок с горячими угольками. Лейла достала из полотняного мешочка горсть чесночной шелухи и высыпала в горшок.

— Понюхай, — предложила она.

Рустэм-бей наклонился и уловил сильное, но тонкое и нежное благоухание. Он посмотрел на звезды и луну, на блуждающие огоньки свечей, потом взглянул на Лейлу, не спускавшую с него глаз.

— Все дни, что мне еще отпущены, — сказал Рустэм-бей, — я буду помнить эту ночь, пир, чудесные огоньки и твою несравненную красоту, ханым. Что может быть лучше? Остается только умереть.

— Я спою тебе. — Лейла хлопнула в ладоши, и слуга вынес лютню. Усевшись по-турецки на подушках, девушка подстроила инструмент и стала перебирать струны длинным медиатором, вырезанным из вишни. Из быстрых переборов, пауз и пассажей собралась чуть грустная мелодия, и Лейла запела, не сводя с Рустэма взгляда, словно гипнотизируя: