— Сома-С-Красками-Живущий-В-Аллее-Печатников, — раздались голоса сверху. Сома поднял голову, чтобы посмотреть, как приземляются полицейские. Говорили они одновременно, одинаковыми певучими голосами стражей порядка. — Вашей машине будет оказана помощь за счет фонда налогоплательщиков. — И обычные в подобной ситуации слова: — А виновные предстанут перед судом.

Позже, как и обещали, пошел дождь. Зато восторжествовали закон и порядок. Появился один из ста сорока четырех Сыщиков. У Сомы и полицейских вид был такой, словно они нутром головы ощущали значимость доверенного лица Губернаторши. Сыщик расчистил голову одного из дорожных патрульных и приехал на нем. Надо сказать, что он очень умело управлял человеком. Далее он заснял все показания Сомы.

— Я приехал, чтобы зарисовать детей во время прилива, — пояснил Сома.

Он открыл рюкзак, достал оттуда угольные и простые карандаши, альбом для эскизов с бумагой в металлических рамах, которые он сам нашел на свалке у реки Камберленд.

— Покажите, покажите, — пропел Сыщик.

Сома пролистнул несколько страниц с черно-серыми рисунками. Он зарисовывал плавающие приманки, которых в этом году было так много на мелководье. В основном — крошечные голенькие малыши, но были среди них и маленькие девочки в закрытых купальниках; попался даже один толстый мальчишка-подросток, он отчаянно хватался за проколотый надувной мяч и с ужасом и мольбой смотрел на берег.

— Тсс, тсс, — пропел Сыщик. — Эти рисунки можно продолжить, Сома-Художник. Дорисуйте линии у их ног.

Соме очень хотелось показать Сыщику лицензии художника, нежно-розовые татуировки на запястьях; хотелось напомнить ему, кто за что отвечает в этой жизни, но он прикусил язык, поскольку боялся, что его обвинят в нарушении общественного спокойствия. Словно во всем Теннесси найдется хоть один человек, который не знает, что плещущиеся в водах прилива дети не что иное, как приманки, облекаемые в зримую форму мечты ютящихся на песчаном дне аллигаторов.

Сыщик подвел итог:

— Вы прибыли сюда для работы, законно припарковали машину, заплатив соответствующую сумму, вы ничего и никого не видели, а когда заметили нарушение, вовремя сообщили обо всем властям. Сома-С-Красками-Живущий-В-Аллее-Печатников, Дорожный Патруль Теннесси приветствует вас, вы вели себя, как подобает примерному гражданину.

Полицейские разошлись по стоянке, они пытались найти разгадку и заглядывали в прошлое. Но, услышав слова Сыщика, все разом остановились и громко приветствовали Сому. Он милостиво принял их льстивые знаки внимания.

Затем Сыщик схватил прозрачный фотоаппарат и на лету поймал пленку. Потом заглотнул пленку, задумчиво пожевал ее и слез с полицейского, на котором приехал. Полицейский задрожал и упал рядом с Сомой. Поэтому Сома не сразу услышал, что принялись распевать все остальные. Только увидев, что они делают, он понял значение слов: они нашли что-то на колючках большого чертополоха, который рос у края стоянки.

— Воронье перо, — пели полицейские. — Воронье перо, Воронье перо, Воронье перо.

И даже Сома, имевший лицензию на художественную деятельность, а не на охрану порядка, прекрасно понимал, что означает эта маленькая черная находка. На его машину напали жители Кентукки.

Сома никогда не рисовал автопортретов, по крайней мере, он ничего подобного не помнил. Им овладела меланхолия, и по пути назад в Нашвилл он мысленно делал кое-какие наброски; он, может, попробовал бы изобразить все и на бумаге, но из-за дождя это было невозможно.

«Сома между морем и городом» — так можно было бы назвать картину. А если бы он выбрал тот короткий миг, когда солнце вырвалось из свинцовых туч, можно было бы назвать ее «Сома в миг короткого затишья».

В любом случае на картине был бы изображен высокий молодой человек в широкополой шляпе, черных брюках до середины икры и желтом трикотажном свитере, открытом на тщедушной груди. Молодой человек, причем явно не привыкший к длительным переходам. И никакой помощи ему ждать не приходилось; машина как минимум на три дня останется на подъезде к пляжу.

Когда полицейские собирались улетать, прибыла механик. Она прискакала по гравийной дороге верхом на белой кобыле с красными крестами. Девушка соскочила на землю и сразу же проворковала что-то успокаивающее машине, а потом уже поздоровалась с Сомой. Ей удалось быстро установить дружеские отношения и с машиной, и с ее владельцем.

Девушка потерла корпус машины у самой антенны (ведь все машины любят, чтобы их гладили по этому месту) и представилась:

— Меня зовут Дженни-Грязные-Ногти, — Ее, казалось, совсем не волновало такое имя.

Она, не смущаясь, провела свободной рукой по коротким светлым волосам. Такие стрижки давно вышли из моды.

Потом свистнула лошади и принялась разгружать седельные сумки.

— Для вашей машины, Сома-Художник, придется построить гараж больше обычного, потому что в нем должно найтись место и для меня, и для моей лошади. Но не волнуйтесь, с лицензией у меня все в порядке. Я работаю и на город, и на штат. Все будет оплачено из фонда налогоплательщиков.

Для Сомы это явилось большим облегчением, ведь он был беден. А его друзья и подавно, ни у одного из них не было даже машины, так что из Аллеи помощи ждать было нечего. А сейчас ему нужно добраться до города. Путь долгий, да еще и дождь идет.

Нельзя сказать, что Сома с друзьями жили плохо. У всех над студиями были сухие комнаты, в которых они спали; там было тепло или прохладно в зависимости от времени года; иногда даже чисто — это уже зависело от привычек самого художника. Сома, например, любил чистоту. Чистая теплая или прохладная сухая комната. Прекрасное рабочее место и безграничные возможности продавать картины — все провинциалы, приезжая в Нашвилл, обязательно заглядывали в Аллею, иногда до посещения Оперы, иногда после.

Все это, а еще и машина, дающая такую свободу передвижения. Хотя, конечно, абсолютной свободой это не назовешь, ведь машина не совсем его, это подарок родственников, она выращена на их ранчо. Получалось, что они оба: и сам Сома и машина — выращены и воспитаны на ранчо; Сома изо всех сил пытался забыть ту жизнь.

Если бы он был ближе по времени к тому, выросшему на ранчо, парню, ноги у него сейчас так не болели бы. И вряд ли ему с таким трудом давался бы путь к городу по мокрой дороге, покрытой гравием; он мог бы даже сквозь густой туман разглядеть город и наверняка услышал бы тихое уханье и карканье — так перекликались враги перед тем, как напасть на него со всех сторон. Они налетели и сверху, с веток деревьев, и снизу, из канав, — отовсюду.

Настоящий боевой отряд кроу. [5]Сома стоял как вкопанный и думал: «Такое можно увидеть только по телевизору».

Пещеры и холмы, населенные этими жителями Кентукки, лежали в ста милях к северо-востоку, далеко за границей штатов. Кентуккийцы не могли оказаться здесь, вдали от Форт-Кларксвилля и Баррен-Грина.

Но ведь вот же они — прыгают, кричат, скребут гальку когтями на сапогах, смахивают капли дождя, которые затекают под маски.

Один из кроу дважды щелкнул языком, и вокруг Сомы все закрутилось-завертелось. Грязные руки насильно открыли ему рот и обмазали все вокруг рта и носа какой-то липкой пастой, от которой сначала стало больно, как от укуса насекомого, а потом лицо онемело. Руки ему связали спереди грубой конопляной веревкой. Сома был страшно напуган, но все равно не мог сдержать удивления:

— Табачная веревка!

Предводитель отряда презрительно ухмыльнулся, он не верил, что Сома не знает таких элементарных вещей.

— Веревки и табак вырабатывают из абсолютно разных растений, [6]— говорил он почти без акцента. — Какие же глупцы живут в этом Штате Добровольцев!