Оргия продолжалась до утра.

Но утром веселое общество спугнули. Приехали адъютанты государя – приготовить для императорской квартиры помещение. Когда адъютант государя, полковник Михайловский – Данилевский, вошел к Блюхеру, прусский фельдмаршал хотел быть любезным, но его язык заплетался, и он едва стоял на ногах…

После сражения при Ла – Ротьере Наполеон отступил сперва к Труа, а потом к Ножану; союзные армии двигались за ним. Их главная квартира расположилась в Труа, и город тотчас наполнился дипломатами больших и малых дворов, экс – министрами княжеств и герцогств, едва заметных на картах Европы, и толпою» лучших патриотов Франции», верноподданных его величества короля Людовика XVIII, эмиссарами и агентами этого самозваного короля и его брата герцога д'Артуа, успевшего за двадцать лет бродяжничества по Европе и пресмыкательства при чужих дворах обратиться почти в авантюриста. Как вышедшие из могилы призраки мрачного прошлого, казавшегося теперь бесконечно далеким, окруженные такими же живыми мертвецами, как сами, они стояли на рубеже проклявшей их Франции. Ничего не забывшие и ничему не научившиеся, они предъявляли права на наследие их несчастного брата, тайными врагами которого были при его жизни и которого покинули в минуту опасности, и опозоренной их гнусными памфлетами еще более несчастной королевы… С самого вступления союзных армий во Францию их приспешники, как шакалы, чуя добычу, следовали за главной квартирой. Они обивали пороги приемных королей и императоров, военачальников и дипломатов, хлопоча о» святом» деле Бурбонов», разжигая ненависть к» забывшей свой долг» Франции и распространяя бесстыдные памфлеты, от которых приходил в восторг их король, о Бонапарте, его матери, сестрах и братьях… Среди этих достойных слуг Бурбонов был огромный выбор людей всяких назначений, начиная с каких‑нибудь Монморанси, Ноайль, Монтескью, принятых при всех дворах, и кончая подонками парижских трущоб, наемными убийцами, питомцами галер… Как редкое явление, попадались среди них люди высокого благородства, странно живущие душою в эпохе Людовиков. Словно жизнь и история остановились для них в роковой для них день 14 июля 1789 года, когда пала твердыня Бастилии – символ старого режима…

Маркиз д'Арвильи, постоянный гость петербургских великосветских салонов, тоже поспешил приехать в главную квартиру, лишь только до Петербурга дошла весть, что война переносится на берега Рейна. Его влекло и желание увидеть родную землю, и тайная надежда встретиться с сыном, и мечта увидеть на престоле Бурбонов, от чего он ожидал великих благ, в виде возврата конфискованных еще директорией родовых земель.

У члена муниципалитета города Труа господина де Брольи, по случаю приезда из Парижа влиятельных роялистов, собралось общество людей, преданных делу Бурбонов. Сам де Брольи, высокий и представительный пожилой человек, имел довольно темное прошлое. Во времена консульства он навлек на себя подозрения в участии в заговоре против первого консула, но сумел увернуться благодаря поддержке министра полиции Фуше, ныне герцога Отрантского, с кем он делил его позорную молодость. При империи де Брольи выказывал себя самым пламенным сторонником императора, а со времени похода в Россию сблизился с роялистами, в рядах которых нашел и Фуше, и многих других старых знакомых.

У де Брольи собрались некоторые окрестные дворяне, Д'Арвильи и двое неизвестных, только что прибывших из Парижа. Никто не знал их. Де Брольи, знакомя с ними, просто говорил: «Уполномоченные из Парижа», – причем одного называл бароном, другого – шевалье. Потихоньку де Брольи говорил своим гостям, что эти лица приехали в главную квартиру для очень важных и тайных переговоров с Меттернихом и графом Нессельроде. Один из них, барон, видимо, наиболее влиятельный, имел вид дворянина и держался с достоинством. Другой же, шевалье, тщедушный, с острым лицом и бегающими беспокойными глазами, производил отталкивающее впечатление. Что‑то хищное и лукавое виделось в его лице висельника.

Этот шевалье все больше сидел в углу, прислушиваясь и подозрительно всматриваясь в присутствующих. Барон слушал равнодушно, с легкой улыбкой на губах.

Злобой дня служил вчерашний прием императором группы роялистов во главе с де Брольи.

Маленький, толстый виконт де Сомбре, местный незначительный дворянин, с жаром говорил:

– Русский император, можно себе вообразить, нисколько не сочувствует, законным королям Франции. Я, признаться, ожидал иного. И, наконец, он просто был не любезен к нам. Когда я начал говорить о великом деле…

– Виноват, начал говорить я, – прервал его де Брольи.

– Но ведь я тоже говорил, – обиженно заметил Сомбре и продолжал. – Представьте себе, русский император прервал нас словами: «Я не преследую никаких династических целей, – это дело самих французов. И притом, прежде чем говорить о Бурбонах, надо свергнуть Наполеона, а этого еще нет». Клянусь Богом, это его собственные слова.

Де Брольи пожал плечами.

– В настоящее время, – начал он, – русский император не на стороне Бурбонов.

– Да, – заметил д'Арвильи, – меня поразили слова, сказанные им барону Жомини. Вам известно, что во избежание возможных недоразумений, когда недавние враги стали в ряды наших армий и произошла путаница, австрийцы стреляли в баварцев, русские в саксонцев и так далее, было приказано всем союзникам носить на рукаве белую перевязь. Так вот барон Жомини позволил сказать императору, что это приказание принято как сочувствие к Бурбонам, так как белый цвет – цвет Бурбонов. Если бы вы видели пренебрежительно – удивленное выражение Лица Александра, когда он сухо сказал Жомини: «Но какое мне дело до Бурбонов!» – то вы бы поняли, что со стороны русского императора поддержки ожидать нечего. Если он свергнет Наполеона, династический вопрос будет решен согласно воле народа.

Барон, молча слушавший, вдруг встал и громко сказал:

– В таком случае он должен узнать, что это воля народа, и он узнает это. Наполеон погиб. Король неаполитанский Мюрат отрекся от него и уже двинулся со своей армией на соединение с австрийскими войсками. В Париже тлеет бунт, монсеньор, брат короля, посетил Франшконте и Бургонь, находя везде сочувствие и поддержку. Голос народа требует возвращения своего короля, и все это узнает император Александр. Я не могу сказать сейчас более.

– Пока жив корсиканец, ни за что нельзя поручиться, – раздался из угла голос шевалье.

– Но нельзя же его казнить! – воскликнул д'Арвильи.

– Но можно просто убить, – отозвался шевалье.

Странное жуткое молчание последовало за этими словами. Словно тайный ужас сковал языки и сердца при мысли об убийстве того, кто четырнадцать лет был владыкою Франции, еще не сверженный, еще грозный, хотя и побежденный…

Барон прервал это молчание.

– В этом нет надобности, – спокойно сказал он. – Поверьте, у нас есть в распоряжении другие могущественные средства. Вам известно, – продолжал он, – что я приехал сюда с особой миссией. Я должен повидать Меттерниха и Нессельроде. Быть может, я буду принят самим императором. Вас же я прошу продолжать вашу деятельность. Влиять, где возможно. И верьте в близкую победу.

Барон поклонился и сел.

Казалось, его слова очень ободрили приунывших верноподданных. За ужином было очень оживленно. Тосты сменялись тостами, и наконец восторженное настроение дошло до того, что можно было подумать, что назавтра уже назначено торжественное коронование французского короля Людовика XVIII в соборе Notre Dam de Paris.

Когда ушли восторженно настроенные гости и хозяин остался только с парижскими друзьями, барон со смехом сказал:

– Ну, де Брольи, эти господа, кажется, умеют только кричать. Положим, и это может пригодиться.

Де Брольи махнул рукой.

– Только д'Арвильи имеет значение благодаря своим связям при русском дворе, – ответил он. – Он полезен тем, что держит нас в курсе настроений главной квартиры. Но скажите, Витролль, толком, как обстоят дела и с чем вы приехали, и как вы ухитрились приехать?