– Да, – отозвался Новиков, – государь видит в них несчастных, угнетенных жертв и требует от нас особого внимания к ним. Хороши угнетенные жертвы, нечего сказать! По правде сказать, я предпочел бы драться с ними, а не с французами.

Между тем Герцфельд, переговорив вполголоса с товарищами, встал со всей компанией и шумно вышел из залы, не заплатив по счету.

С наступлением темноты оживление в городе не прекращалось. Окна домов были ярко освещены, на площади и главных улицах горели цветные лампионы.

Толпы народа теснились по берегам Эльбы, где располагались русские войска для встречи святой ночи.

И вот несметные толпы народа словно замерли.

Могучий хор тысячи русских голосов запел бессмертную песнь» Христос воскресе!». Ликующие звуки подымались к чистым звездам.

Святая ночь медленно плыла над землей…

И никто не видел в эти торжественные минуты ангела смерти, уже распростершего свои черные крылья над их головами и не слышал, как уже дрожала земля под железными стопами императора Запада во главе словно чудом созданных новых легионов…

И в эту ночь, двумя часами позднее, бледный, странный человек с загадочными серыми глазами и непроницаемой душой, один в скудно освещенном, мрачном кабинете Брюлевского дворца, в слезах умиления писал:

«В субботу 12–го, после обедни, следовательно, после» Воскресни, Боже», мы вступили в Дрезден, а в полночь мы пропели на берегах Эльбы» Христос воскресе!«Трудно передать вам волнение, охватившее меня при воспоминании обо всем происшедшем за этот год и о том, куда нас вело Божественное Провидение!..

И сквозь эти слезы он не видел грозного призрака грядущего, потоков крови и нищей, убогой, разоренной своей страны, погибающей в безысходном рабстве.

«Сел. Риппах, 18 апреля 1813 г.

Я пишу вам, – зачем? Я знаю, что этого письма я все равно не отправлю. Но в эти часы напряженного молчания ночи, накануне боя, на роковой черте жизни и смерти, моя душа зовет вас. Ваше прекрасное строгое лицо неотступно преследует меня, это лицо на котором, на один краткий миг я видел выражение страстной души. Моя жизнь до встречи с вами – пуста. У меня не было прошлого, у меня не было воспоминаний. Мое прошлое, мое настоящее, мое будущее – вы. Все от вас и к вам. Разве это не безумие! О пусть, обожаемая Ирина, это безумие… Но у меня нет ничего больше… На полях славы, в ожидании боя, в вихре событии, решающих судьбу мира, я вижу только вас. Я одинок, я всегда был одинок. Не в первый раз иду я в бой, и никогда мысль о смерти не волновала меня, но теперь, – клянусь вам, это не страх, – я боюсь умереть, не увидев еще раз этого лица, этих темных глаз, не почувствовав мгновенного трепета нежной руки…»

Две сальные свечи тускло освещали убогую обстановку комнаты. Простой деревянный стол, табуретки и широкие лавки вдоль стен. Это был один из крайних домиков селения, почти покинутого жителями. Но эта обстановка казалась настоящим комфортом в походной жизни. Позиции у Риппаха были заняты генералом Ланским с передовым отрядом авангарда Винцингероде.

В углу на лавке, прикрывшись шинелью, спал юный корнет Белоусов из эскадрона князя Левона. Ему было не более восемнадцати лет, и это был его первый поход.

Князь бросил перо и задумался. Им вновь овладело чувство глубокой апатии. Вспышка страсти, нежности, мечты погасла так же быстро, как и зародилась. Опять выплыл мучительный вопрос: зачем? Зачем это письмо, которое он не думал отправлять? Глупое мальчишество!.. Зачем он здесь? Зачем этот поход? И зачем и самая жизнь?

Ему вспомнилось бледное лицо Монтроза. Тот знает, зачем живет, и умеет внушать это другим.

«Я не гожусь в проповедники, – думал князь, – пусть они дадут мне настоящее дело, – тогда, быть может, я отдамся им душой и найду цель жизни. Новикову кажется, что он нашел эту цель, но он что‑то не похож теперь на счастливого человека, ему недостает его Герты…»

Князь горько усмехнулся. Новикова не было уже три дня. Он с небольшой партией отправился на разведку и в штаб Винцингероде, с поручением Ланского.

Левон взял письмо и медленно протянул его к свече. Но едва пламя коснулось края бумаги, как он отдернул руку, словно почувствовал боль. Ему стало вдруг жаль уничтожить это воспоминание о тех минутах, когда так властно охватили его мечты. Он бережно сложил бумагу и спрятал в боковой карман, потом встал и вышел. Перед ним через все селение тянулась большая дорога, теперь озаренная луной, поднимаясь по отлогому скату на противоположную высоту. Вдоль крутого берега ручья Риппаха безмолвно двигались и выстраивались войска, а над ними на возвышенности виднелись орудия. Кое – где горели костры, слышался глухой шум… Знакомая картина в ночь перед боем. Кому судьба изрекла уже смертный приговор? Быть может, ему?

Князь снова вернулся в комнату и начал ходить из угла в угол. Спать ему не хотелось, да притом и не стоило. С минуты на минуту надо было ждать приказа выводить эскадрон. В комнату тихо вошел его вестовой.

– Не будет ли приказаний, ваше сиятельство? – спросил он.

Этот вестовой по имени Егор, взятый князем к себе несколько дней назад, оказался забранным в прошлом году рекрутом из смоленского имения князя. Крестьяне Бахтеевых издавна любили своих господ, и Егор был несказанно рад такой удаче, что ему пришлось служить своему барину.

– Нет, ничего, – ответил Левон. – А, впрочем, – добавил он, – приготовь на всякий случай поскорее чай и чего‑нибудь. Может, подъедет Данила Иваныч.

– Слушаю – с, – и Егор ушел.

Князь, действительно, с минуты на минуту ждал приезда Новикова и уже начинал тревожиться за него.

На этот раз ожидания не обманули его. Не прошло и десяти минут, как в комнату торопливо вошел Новиков.

– Вот и я, – крикнул он, переступая порог.

– Как я рад! – с истинным облегчением воскликнул князь. – Ну, рассказывай.

Вошедший вестовой помог Новикову снять шинель.

– Ты откуда? – спросил князь.

– Устал, хочу есть, как собака, – ответил Новиков. – Сейчас от нашего генерала – все доложил как следует. Фу, черт, ноги совсем затекли, – закончил он, с наслаждением вытягиваясь на лавке.

– Я уже распорядился, – отозвался князь.

– Да, – вдруг произнес Новиков, вскакивая с лавки. – Перекрестись, Левон, – фельдмаршал скончался, но это еще для всех тайна. Государь ожидает сражения и не хочет пока, чтобы армия знала об этом. Старика очень любили.

Лицо Новикова стало серьезно и печально.

– Мир его праху! – торжественно сказал Левон. Это не было для него неожиданностью после последнего свидания с фельдмаршалом, но все же его сердце болезненно сжалось. Как будто вместе с этим стариком ушла навсегда в вечность целая эпоха славы, блеска, побед. Он был последним носителем великой славы минувшего. Настали новые времена, выдвинулись новые люди… Над его славной могилой уже сплетаются, как змеи, низкие интриги, зависть – уже делят наследие его власти. – Этого надо было ожидать, – грустно сказал Левон, – но все же это скорбная весть. Мы потеряли великого русского человека.

– Да, – ответил Новиков, махнув рукой, – но там думают иначе. Старик все же стеснял их. Теперь у них вполне развязаны руки. То‑то покажут себя! А положение наше скверно.

– Скверно? – переспросил Левон. – Конечно, оно не так блестяще, как думает, например, Софья Григорьевна, но все же, если мы не будем безумно лезть вперед, – наше дело не проиграно.

– Уже поздно, – мрачно сказал Новиков.

– Как поздно! – удивленно воскликнул князь.

– Сейчас, – отозвался Данила Иваныч, указывая глазами на вошедшего Егора.

Егор быстро поставил на стол закуски и вино, потом сбегал и вернулся с чайником и посудой.

– Больше ничего, – нетерпеливо сказал князь.

Егор вышел.

– Ну, так вот, – наливая себе вина, начал Новиков. – А младенец еще спит? – перебил он себя, указывая глазами на Белоусова.

– Спит и будет спать, пока не разбудят, – ответил князь. – Говори, не стесняясь.