Наполеон склонился над картой. Маршалы почтительно наклонили головы к карте, следя за белой рукой императора.

– Вот где гибель, – произнес он, указывая пальцем на селение Госсу, находившееся в центре неприятельского расположения. Позиции союзников представляли собою полукруг, охватывающий Лейпциг, и навстречу им стальной пружиной выгибался полукруг французского фронта, прикрытый с правого фланга непроходимыми болотами Плейссы.

– Сюда, – продолжал, одушевляясь, Наполеон, держа палец на Госсе, – мы направим адский огонь, под прикрытием которого кавалерия неаполитанского короля обрушится на центр неприятеля, поддерживаемый только Витгенштейном и тонкой линией пехотных полков почти без артиллерии. Центр будет прорван прежде, чем успеют подойти резервы. Тогда с нашего правого крыла в этот прорыв устремятся Виктор и Удино, а правым крылом неприятеля займутся Мортье и Макдональд.

Наполеон выпрямился, глаза его приобрели нестерпимый блеск, устремленные куда‑то вдаль, и он медленно закончил:

– В одиннадцать часов мы начнем сражение. В четыре часа, неприятельский центр будет прорван. В шесть – левое крыло неприятеля будет уничтожено, а правое начнет отступление. К наступлению темноты союзные войска будут опрокинуты на свои резервы, и все будет кончено…

Слова и тон императора дышали такой непоколебимой уверенностью, что даже осторожный Бертье воскликнул:

– Победа обеспечена!

Таким они видели Наполеона накануне Аустерлица, когда так же, как и сейчас, точно по часам он определил все фазы сражения.

Солнце ярко светило на безоблачном небе. Осенний воздух был чист и прозрачен, когда час спустя император с блестящей свитой медленно проезжал по фронту своих войск. Его уверенность в победе, казалось, передалась его войскам. Оглушительные крики: «Vive l'empereur!» – гремели победой и зловещей угрозой доносились до фронта союзных армий.

А в главной квартире союзников в селе Пегау царила неуверенность и растерянность. Один император Александр старался внушить всем бодрость и собственную уверенность и определить план сражения.

Все словно испугались, очутившись лицом к лицу с Наполеоном во главе двухсоттысячного войска.

Тут были все силы союзников, и разгром их армий вернул бы Наполеону прежнее владычество в Европе и навлек грозную кару на Пруссию и Австрию. Даже император Франц потерял свое обычное спокойствие. В случае проигрыша – Наполеон не пощадит его. Что касается Фридриха, то на него было жалко смотреть. Он знал, что на карту поставлена Пруссия и его династия. Забившись в угол, он не вмешивался в разговоры и исподлобья, почти с ненавистью, поглядывал на ясное лицо Александра.

Князь Шварценберг, приписав, в качестве главнокомандующего, исключительно себе победы при Гросс – Беерене, Кацбахе, Денневице и даже Кульме, решил, что он великий стратег, и насколько раньше был податлив, настолько теперь неожиданно стал упрям. Считая лучшей тактикой обход неприятеля, он направил главнейшие силы в болота Плейссы и Эльстера на правый фланг французов. Напрасно ему указывали на непроходимость этих болот и приводили в доказательство, что Наполеон не счел нужным даже прикрывать этот фланг. Шварценберг пожимал плечами и с упрямой улыбкой повторял:

– Тем хуже для него!

Жомини, граф Толь, Барклай‑де – Толли и сам государь истощили все доводы, но князь стоял на своем.

Наконец государь с побледневшим лицом, с засверкавшими жестким холодным блеском глазами резко встал со стула и, ударив ладонью по столу, сказал:

– Хорошо, господин маршал, так как вы упорствуете, вы можете делать с австрийской армией все, что вам угодно. Но что касается русских войск, – они пойдут на правую сторону Плейссы и никуда больше!

Шварценберг поклонился, но своего плана не изменил.

На этом и кончился совет.

Таким образом, в день битвы предполагалось действовать по двум планам, противоречащим друг другу.

Действительно, прав был прусский король, когда говорил, что в случае успеха союзники будут обязаны только одному Господу Богу!

С большими трудностями удалось Левону добраться до русских войск и отыскать свой полк уже на марше в Галле. Пятый драгунский вошел в состав корпуса Раевского. Левону удалось приобрести казачью лошадь и все казачье обмундирование. Нечего говорить, с каким восторгом его приветствовали в полку офицеры и солдаты его эскадрона. К своему большому утешению, он нашел там Новикова и Зарницына, которому удалось‑таки добиться перевода в пятый драгунский ввиду огромной убыли в этом полку офицеров. Перемена, происшедшая в князе, поразила всех знавших его и больше всего Новикова. Он стал мягче, доступнее. От прежней холодной гордости не осталось и следа…

Новиков рассказал ему о ране Белоусова, теперь почти поправившегося, об отчаянии всех, когда его сочли убитым, и особенно старого князя. Передал он и впечатление, произведенное этим известием на княгиню, и заметил, как дрогнуло его лицо.

Но Левон не задал ни одного вопроса о ней, хотя усиленно расспрашивал о дяде и Грише. Очень тронула его привязанность Егора, и тут же он решил в душе дать вольную ему, всей его семье и наградить его.

– Бедный старик, – с умилением сказал он о дяде, – я никогда не подозревал, что он так любит меня.

Словно укор совести чувствовал он, думая о нем. И, кажется, Левону было бы легче, если бы он услышал о полном равнодушии старика.

Вечером стало известно, что утром войска двинутся в общую атаку.

Офицеры собрались у Громова для последних распоряжений. Немного осталось их. Но такова война. Сегодня ты, а завтра я. Среди офицеров царило бодрое настроение.

Зарницын уже успел со всеми подружиться и, сидя в углу, тянул с Багровым коньяк. О делах говорили, собственно, очень мало. Обругали Шварценберга, рассказали несколько анекдотов про Блюхера, единогласно решили, что немцы неблагодарные и ненадежные союзники, и перешли к картам и выпивке.

Новиков и Бахтеев хотя и старались приноровиться к общему настроению, но это не удавалось им. Когда все уселись за столы, они незаметно вышли.

Ночь была тихая, звездная. За деревней горели бивачные огни. Со стороны Лейпцига виднелось зарево. Изредка слышался лай собак и окрики часовых.

– Тоска, – произнес Новиков.

Бахтеев молчал. Ему не хотелось нарушать какого‑то еще никогда не испытанного им возвышенного строя души.

«Удивительно, – думал он, глядя на далекие звезды, – отчего так смирилась душа? Отчего нет в ней ни ревности, ни злобы, а только любовь и сострадание? И отчего стыдно вспомнить эту ночь в саду, за деревьями». И сейчас он ясно сознавал, что был бы глубоко несчастен, если бы Ирина уступила его едва сдерживаемой страсти… Он одного хотел, чтобы это настроение не проходило, но где‑то в глубине души словно шевелилась смутная боязнь. Дремавший зверь проснется. Вихрь безумия страсти, ревности опять охватит его, лишь только он опять очутится в той же обстановке и увидит то же… Но пока так светло и тихо на душе, как в этом небе…

– Знаешь, Данила Иванович, – начал он после долгого молчания, – не могу объяснить тебе, что произошло со мною и как это все случилось. Это сделалось во время болезни. Вдруг как‑то моя душа затихла… Это трудно рассказать… Ну, как будто я вдруг почувствовал, что нахожусь в чьей‑то доброй власти. Как будто кто‑то внушил моей душе: не волнуйся, не страдай, не ищи; я найду, успокою, укажу… И как будто я сам перестал принадлежать себе… Странно, правда?

Новиков покачал головой.

– Я не понимаю этого, – ответил он. – Я не понимаю, как можно перестать страдать, пока есть причина для страдания. Это, может быть, просто усталость души. Вроде того, как бывает с телом. Как было со мной. Я долго не переставая страдал от раны, и вдруг боли прекращались и казалось даже невозможным, чтобы они возобновились. Но через несколько часов они возобновлялись с новой силой. Это просто измученное тело уже переставало на некоторое время чувствовать боль, теряло свою чувствительность. Так и с душой. А ты еще слаб. Ты еще не поправился.