И, заметя Зарницына около княгини Пронской, поспешил к нему.

Левон видел, как из маленькой гостиной, куда вошел император, все вышли. Там остались только, кроме государя, Ирина и великая княгиня. Последним вышел Пронский, с опущенной головой и бледным лицом.

«Ну, я насмотрелся», – решил Левон, пробираясь к выходу, но почувствовал, что кто‑то взял его под руку. Это был Монтроз, о котором он забыл, поглощенный своими мыслями.

– Здесь, действительно, душно, – спокойно начал Монтроз, словно продолжая прерванный разговор, – пройдемте в сад.

Левон машинально подчинился ему.

На темном июльском небе ярко горели звезды, и жалкими казались гирлянды цветных лампионов, прихотливо переплетавшихся между деревьев. Сад благоухал. Монтроз свернул в одну из боковых темных аллей.

– Здесь лучше, – начал он, – здесь прекраснее звезды и не слышно шума. Вы очень удивлены, увидев меня здесь? – спросил он князя.

– Больше, чем я могу сказать, – ответил Левон. – Как, в самом деле, вы очутились здесь и откуда?

– Но из Петерсвальде, милый князь, – со смехом ответил шевалье, – и приехал вместе с императором.

– А туда? – спросил Левон.

– А, вы очень любопытны, – заметил шевалье, – но так как вы наш и, кроме того, как я надеюсь, мой личный друг, то я скажу вам. Я приехал к императору с письмом от свергнутого Наполеоном испанского короля Фердинанда, создания, говоря правду, совершенно ничтожного, но на которого мы имеем виды. Нет нужды пока объяснять вам подробности и мои связи с ним. Все это вы узнаете в свое время. Я только хотел удовлетворить ваше любопытство, как я попал в Петерсвальде.

– Кажется, дела Наполеона в Испании пошатнулись? – спросил князь.

– Хуже, – ответил шевалье, – мне кажется, Испания потеряна для него. Иосиф разбит наголову Веллингтоном при Виттории. Его армия в страшном беспорядке прогнана до самых стен Байоны. Я привез государю подробности этого гибельного для Наполеона дела. По – видимому, жаркий климат вреден императору французов так же, как и холодный север.

– Скоро будет заключен мир, и он поправится, – сказал Левон.

– Мира не будет, – быстро перебил его Шевалье, – Меттерних привез подписанный союзный договор: Австрия по окончании перемирия выставляет двести тысяч против Наполеона. Ваш государь счастлив. Он верит в свою божественную миссию освобождения народов от ига Наполеона. Он идет еще дальше. Он мечтает о свободе духа, о христианском братстве народов и священном союзе королей. Он мечтает о том же, о чем и мы.

Шевалье говорил со страстным увлечением.

– Но у него, – продолжал он, – дурные союзники. И в этом вся опасность. Они притворяются, и притом очень неумело, что разделяют взгляды Александра. Они ненавидят свободу и готовы задушить ее. Они ненавидят Наполеона за то, что его походы пробудили в их болотах дух свободы. Они хотят его гибели, надеясь, что с ним вместе погибнут и великие идеи революции и народы впадут в прежнее сонное рабство. Вот за что они борются, вот чего они хотят, в глубине своих темных душ всегда готовые на предательство по отношению к своему великодушному союзнику. В этом вся опасность.

Шевалье замолчал. Собеседники сели на скамью.

– То, что вы говорите, – прервал молчание Левон, – приходило и мне в голову. Я видел, что наши союзники не любят нас и не доверяют нам. Эта война не принесет свободы России! Зачем проливать нашу кровь за чужую свободу, когда Россия изнемогает.

Монтроз тихо положил руку на плечо Левона.

– Если ваш государь осуществит то, о чем мечтает, то Россия пойдет впереди всех народов. Ex oriente lux… – торжественно произнес Монтроз.

– А вы, вы верите в это? – спросил Левон.

– Я надеюсь, – тихо ответил шевалье и, помолчав, добавил: – А если нет… что ж! Мы будем бороться…

Снова наступило молчание. Глубокая тоска легла на душу Левона при мысли о том, что эта несчастная война будет длиться еще и еще… и не видно ей конца, и сомнителен успех, несмотря на помощь Австрии… Молчание прервал шевалье, вдруг спросив:

– Ведь это жена вашего родного дяди, эта красавица с мистическими глазами, княгиня Бахтеева?

– Да, – ответил Левон, – а что?

– Она действительно склонна к мистицизму? – вопросом ответил шевалье.

Левон вспомнил пророка и аббата и в раздумье ответил:

– Мне кажется, что да.

– Я слышал об этом, – продолжал Монтроз. – Кажется, у княгини частый гость аббат?

– Кажется, – в изумлении сказал Левон, – но почему вас так это интересует?

– Я видел аббата в Петерсвальде, – уклончиво ответил Монтроз, пристально глядя на Левона.

В темной аллее трудно было рассмотреть выражение лица, но звук голоса Левона много сказал шевалье.

– Да, но при чем княгиня? – уже несколько нетерпеливо спросил Левон.

– Мне кажется, – медленно произнося каждое слово, начал Монтроз, – что аббат Дегранж, пользуясь возвышенным религиозным строем души русского государя и либеральным направлением его ума, действует pro domo sua, вы знаете, что он ордена иезуитов. Ему нужна поддержка известных кругов. Княгиня Волконская, княгиня Напраксина уже его ученицы.

Монтроз положил как бы нечаянно руку на руку Левона и еще медленнее продолжал:

– Княгиня, Бахтеева очень влиятельна. Она удостоена дружбы великой княгини, любимой сестры императора, и в силу этого, внимания императора… Старания Дегранжа понятны. Вот все, что я хотел сказать, – закончил он, чувствуя, как похолодели руки Левона.

– Но откуда вы все это знаете? – воскликнул Левон.

– Но этому я посвящаю всю мою жизнь, – мягко ответил Монтроз, вставая. – Однако пойдемте. Мы еще поговорим с вами о многом… Ведь я знаю, что господин Новиков был ранен, и я завтра же навещу его.

Левон молча последовал за Монтрозом.

Государь с великой княгиней уже уехали. Пронского нигде не было видно, а около Ирины по – прежнему был Меттерних.

Взволнованный всем виденным и слышанным, Левон чувствовал, что не в силах оставаться дольше. Он уехал таким же чужим и одиноким, как и приехал, даже не подойдя ни к дяде, ни к Ирине. Он не заметил ни одного взгляда, который искал бы его в толпе гостей….

Монтроз сдержал свое слово и на другой день приехал навестить Данилу Ивановича. Но даже приезд великого мастера не подействовал оживляюще на Новикова. Он находился в состоянии угрюмого отчаяния. Бледный, невероятно исхудавший, с ввалившимися глазами и бритой, забинтованной наполовину головой, он был страшен. Монтроз не касался никаких волнующих тем и легко и поверхностно скользил с предмета на предмет, не переставая внимательно изучать выражение лица Новикова. Иногда взгляд его скользил по лицу Левона. Казалось, он сравнивал их. Новиков едва поддерживал разговор, занятый своими мыслями и ослабевший от болезни.

Монтроз заметил это и встал.

– Ну, выздоравливайте, дорогой друг, – ласково сказал он, – верьте в лучшее будущее и надейтесь.

Он с таким особым выражением сказал последние слова, словно что‑то знал, что Новиков с изумлением посмотрел на него.

– Перед отъездом я еще навещу вас, – закончил Монтроз, пожимая ему руку.

Бахтеев вышел провожать его.

– Вот что, князь, – обратился к нему в соседней комнате Монтроз, – положение нашего друга гораздо серьезнее, чем думаете вы и, может быть, врачи. Его организм утратил всякую силу сопротивления. Он сгорает от тайной тоски, и он сгорит, если мы не поможем ему.

С этими словами Монтроз вытащил из бокового кармана небольшую плоскую склянку, наполненную бледно – розовой жидкостью.

– Возьмите это и давайте ему в питье три раза в день по три капли. Лучше не говорите об этом врачам. Это единственное лекарство. Если не поможет оно, – не поможет ничто. Это средство производит сильную реакцию в организме и напрягает его силы до максимума, не ослабляя впоследствии. Если не поздно, – оно поможет.

С чувством необъяснимого доверия Бахтеев принял склянку из рук Монтроза.