Шишков был спокоен. По его мнению, сражение выиграно, иначе уж здесь кто‑нибудь да был бы.

– Ведь в случае отступления, – говорил он, – главная квартира непременно должна проехать через Горелицы. Вот как стало тихо! Это хороший знак. Не то было при Гершене. Не пройтись ли нам немного на горку посмотреть? Вот и погода разгуливается. В небе посветлело. А?

Ирина охотно согласилась; ей хотелось какого‑нибудь движения.

Она шла, тяжело опираясь на руку мужа. Но лишь только они завернули за угол, и им открылся свободный вид, они остановились, пораженные. Край неба пылал. Огромное зарево разлилось по всему горизонту, и низко над землей протянулась неровная огненная полоса. В некоторых местах было видно, как взметалось пламя и медленно плыли клубы черного дыма. Несколько минут они молча смотрели на эту грозную картину. Наконец Шишков медленно повернулся и дрожащим голосом произнес:

– О, люди, люди! В какое бедствие вы сами себя ввергаете! Вы называетесь христианами, но если бы святая вера владычествовала в сердцах ваших, вы не истребляли бы друг друга…

Шишков любил возвышенный слог, но в эту ночь при зловещем зареве пожаров, после страшного дня, его пафос казался естественным выражением его чувств.

– Надо быть готовым ко всему, – сказал он, помолчав. – Я еду и в случае чего извещу вас.

Он уехал, видимо, встревоженный больше, чем хотел показать.

Несмотря на все настояния князя, Ирина отказалась лечь в постель. Она вышла опять на балкон и, опершись на перила, пристально смотрела на дорогу, пролегающую у подножия горы. На небольшом пространстве дороги, видимом ей, проходили, очевидно, любопытные, выходившие в поле… Потом дорога оставалась пустой некоторое время, и вновь появились, но уже конные. И вдруг из‑за поворота показался небольшой отряд бешено несущихся всадников, затем тройки, сколько? Ирина не успела заметить, за ними опять всадники… и все скрылось… Все это промелькнуло так быстро, что она только немного спустя могла восстановить эту картину в своем воображении.

Ночь тянулась бесконечно. Никто не ложился спать. Только Шишкова, вообще слабого здоровьем, свалила усталость. Перед рассветом он прилег и ему показалось, что не успел он закрыть глаза, как его потревожили.

Вбежавший камердинер разбудил его испуганным криком:

– Ваше высокопревосходительство, вставайте. Государь со всей свитой уже давно проехали город. Неприятель вступает в город…

Шишков вскочил и зашатался. Бедный старик, он был забыт! Он, с кем государь с трудом расставался и даже не разрешал уехать лечиться! Он забыт!

Голова его тряслась, ноги плохо слушались. Однако он не забыл своих друзей и, едва оправившись, приказал немедленно отправить конного к Бахтеевым и сообщить им, в каком направлении проследовал государь.

На дворе уже была суматоха. Люди торопливо усаживались в экипажи. Хозяева желали Шишкову счастливого пути. Через несколько минут Шишков, хорошо закутанный, уже выезжал со двора в коляске. Кучер погнал лошадей вовсю.

Получасом позднее по той же дороге за ним следом неслись экипажи князя Бахтеева.

Забившись в угол, сидела Ирина, неподвижная, бледная. Князь держал в руках ее бесчувственную руку. А в другом углу так же неподвижно сидел Евстафий Павлович и время от времени прерывающимся голосом шептал:

– Господи, помилуй! Господи, помилуй! – и крестился.

Победа осталась верна своему любимцу. Но и в самой победе уже слышалось смутное предупреждение судьбы, и как будто счастье, утомленное долгим служением Наполеону, уже начинало оставлять его. Да, сражение было выиграно и союзные армии отступили и спаслись, хотя потрясенные. А между тем они могли быть уничтожены. И тогда вновь знамена Наполеона показались бы на берегах Немана, и Австрия оставила бы свою двуличную политику, и прусский король бросил бы Александра…

Участь Европы зависела от минутной слабости храбрейшего из маршалов Наполеона, героя Фридланда и Эльхингена – Нея. В минуту нерешительности он отказался от первоначального плана идти на Вуршенское шоссе – путь отступления союзников – и бросился на Клейн – Бауцен занять не имеющие значения высоты. Это спасло союзников, и Ней слишком поздно заметил свою ошибку.

Союзники отступали, прикрываемые армией Барклая, все время с упорными арьергардными боями.

У Громова собрались офицеры его полка. Пятый драгунский расположился очень удобно в небольшой деревне недалеко от городка Рейхенбаха, где находилась главная квартира главнокомандующего.

Полк отдыхал после своего последнего дела на позициях Рейхенбаха. Хотя военные действия еще продолжались, правда, довольно вяло, но в армии упорно говорили о перемирии и даже возможности мира.

Громов занял большой, просторный дом.

Было шумно и весело. Сам Громов, в расстегнутом сюртуке, с трубкой в зубах, метал банк» по маленькой», попивая холодный пунш. Против него сидел старый ротмистр с длинными седыми усами, Багров, и равнодушно ставил по золотому. Несколько молодых офицеров принимали участие в игре. Другие частью следили за игрой, частью, разбившись на группы, оживленно разговаривали.

Особенно горячо обсуждался вопрос о смещении графа Витгенштейна и назначении главнокомандующим Барклая‑де – Толли. Никто не возражал против назначения Барклая‑де – Толли, но все единогласно считали Витгенштейна нисколько не виновным во всех неудачах и потому его жалели. Всем было известно, что Блюхер, считая себя старшим в чине, часто не находил нужным исполнять приказания главнокомандующего и преследовал свои собственные планы, всегда лишенные всякого смысла и заканчивающиеся постоянной неудачей. Но он был любимцем Фридриха – потому находился под особым покровительством государя. Кроме того, императорская квартира вечно вмешивалась в распоряжения главнокомандующего и даже без его ведома отдавала свои приказания и отменяла его.

Но среди этого шумного общества три человека не разделяли общего веселья. Это были Бахтеев, Новиков и молодой офицер в адъютантской форме, с красивым бледным лицом, большими утомленными глазами и курчавыми каштановыми волосами. Около него теснилась группа офицеров, некоторые из них, видимо, знали его раньше, а поручик Видинеев, известный кутила, был, очевидно, его приятелем, судя по тому, как он усердно угощал его пуншем и говорил:

– Да пей же, Костя! Ей – богу, тебя подменили. Разве ты таков был? Помнишь? – он наклонился к уху офицера и что‑то прошептал, от чего офицер слегка покраснел. – Эх, – продолжал Видинеев, – тряхнем, Костя, стариной.

И он чокнулся с ним.

– Ты вот не изменяешься, несмотря ни на что, – с улыбкой заметил офицер.

– Ей – богу, нет! – воскликнул Видинеев. – Сегодня жив, завтра нет…

– Да, это так, – задумчиво произнес офицер, – но народные бедствия, но разоренная Россия, нищета, сиротство, разрушение…

Он грустно замолчал.

– А не ты ли, – возразил Видинеев, – все толковал про Амуров и Цирцей, а? Так выпьем за любовь! Горю не поможем… А, пожалуй, и поможем – своею смертью. Выпьем же!

И он снова протянул свой стакан. Офицер, улыбаясь, чокнулся с ним.

– Ты неисправим, – произнес он, – но ты прав по – своему.

– Кто это такой? – спросил у своего соседа Бахтеев, заинтересованный словами и наружностью молодого офицера.

Бахтеев пришел после всех.

– Это адъютант Раевского – Батюшков, – ответил тот. – Он проездом здесь в главную квартиру. Он, говорят, поэт.

– А, – произнес Левон, – слышал.

Он, действительно, слышал фамилию Батюшкова и, кажется, где‑то читал даже его какое‑то стихотворение. Во всяком случае, Батюшков показался ему интересным человеком, а главное новым. Свои довольно‑таки наскучили, хотя все были милые люди и хорошие товарищи. Левон подошел к Батюшкову, познакомился с ним и сел рядом. Скоро между ними завязался оживленный разговор. Должно быть, разговор этот не казался интересным остальным, и их скоро оставили вдвоем.