Он продолжал следить за их движением, и вдруг произошло что‑то необъяснимое. Саксонская пехота уже скрывалась за холмом, а въехавшие на холм орудия повернули жерла на французские полки. Еще мгновение – раздался гул, и огненная картечь внесла смятение и смерть в ряды французов…

– А! – только коротко произнес император.

Кто‑то подставил ему складной стул, и он тяжело опустился на него около потухающего костра. Сражение утихало, и странная мертвая тишина спустилась на поле кровавой битвы. И зловещее, и сказочное зрелище представляло это поле. Словно могущественный чародей заворожил отважных бойцов. Они спали! Спали лежа, спали, прислонившись к пушкам, сидя на повозках, верхом на лошадях, спали лошади в артиллерийских запряжках…

Это было сонное царство рядом с царством мертвых…

Опустив на грудь голову, сидел император. Глаза его были закрыты. Спал он или находился в бессознательном состоянии?.. Ночь темнела. Приехавшие за приказанием маршалы и высшие генералы, не смея нарушить его покой, угрюмо и молча толпились у бивачных огней. Загорались звезды. Взошла луна. Наполеон очнулся и отдал последние распоряжения об отступлении. Ему подали лошадь, и, молчаливый и страшный, он поехал в Лейпциг в сопровождении своих маршалов, не решавшихся даже разговаривать между собой.

В Лейпциге ему было приготовлено помещение под вывеской» Прусский герб».

Союзники не победили ни в первый, ни во второй день боя, но они истощили на половину численности армию Наполеона, а сами получили подкрепление свыше ста тысяч свежих войск.

Наполеону оставалось одно – отступить с наименьшими потерями.

Кровавое зарево горело над Лейпцигом. Пылали окрестные селения и дома предместья, подожженные долетавшими сюда снарядами.

Гремевшая с утра канонада затихла. Долго прислушивались напуганные горожане, но, ободренные тишиной, мало – помалу стали появляться на улицах.

По глухой и тесной улице, спускающейся на самый берег Эльстера, осторожно и боязливо пробиралась молодая девушка. Был уже поздний вечер, но на улице было почти светло. На берегу Эльстера пылал ряд домиков, а в небе стояло огромное зарево. Голова девушки была покрыта платком, наполовину закрывавшим ее лицо. В руках ее была маленькая корзина. Дойдя до крайнего, полуразрушенного дома, она остановилась и тихонько постучала в окно, на котором был наклеен вырезанный из бумаги башмак. Внутри тотчас послышался радостный лай, дверь открылась, и огромная собака одним прыжком очутилась возле девушки.

– Тише, тише, Рыцарь, – лаская собаку, произнесла девушка. Это была Герта.

В маленькой каморке, разделенной пополам рваной занавеской, ее встретил старый Готлиб.

Со времен Бунцлау он сильно одряхлел, но глаза его были ясны, и по – прежнему та же ласковость и доброта внутренним светом озаряли его лицо.

За занавеской слышался легкий храп. Это мирно спал их хозяин, старый башмачник Гебель. На деревянном столе, воткнутый в бутылку, горел сальный огарок.

Герта тоже сильно изменилась. Ее лицо утратило нежную неопределенность очертаний ранней юности. Она выглядела старше своих лет, глаза стали глубже и серьезнее. За полгода ее волосы значительно отросли, так что она уже могла собирать их в узел. Она сильно похудела и побледнела.

– Ну, отец, – весело сказала она, – мне сегодня повезло. Я отнесла башмаки и получила свою долю. Старому Гебелю я принесла талер, как он хотел, а свою долю получила хлебом и картошкой. Это нам удобнее, правда, отец? Теперь в Лейпциге с талером можно умереть с голоду. – Говоря, она вынула из корзинки большой ломоть хлеба и с десяток печеных картошек. – Да к этому прибавь, отец, – продолжала она, – что сама я сыта, так как фрау Либнехт была сегодня так великодушна, что заставила меня поужинать у нее по случаю, как говорила она, победы над тираном!

Герта рассмеялась.

– Ты на самом деле ужинала? – серьезно, почти строго спросил Готлиб.

– На самом деле, – засмеялась Герта, – я ела молочный суп. Признаться, мне было немного совестно, так как тебе придется и сегодня и завтра есть только черный хлеб и картошку… Нет, ты подумай, отец, хлеба нет во всем городе. То есть, конечно, он есть, вот, например, у фрау Либнехт, но никто не продает его. Подумай, сегодня для самого императора и его свиты с трудом достали хлеба на восемнадцать с половиной грошей. Не смешно ли! Ну, кушай же, отец, – закончила она,

– Выделим по обычаю и Рыцарю.

– Ему полагается одна треть, – смеясь, сказала Герта. – Моя сегодняшняя порция идет тебе, отец, так как я сыта.

Она отрезала от ломтя хлеба, взяла несколько картошек и положила в угол Рыцарю. Рыцарь понюхал и не торопясь начал есть, словно желая показать, что он был уже почти сыт. В Рыцаре было прирожденное благородство.

Герта с любовью смотрела на отца, и, когда он хотел отказаться от ее порции, она настояла, чтобы он съел ее.

Порции действительно были не велики, и Готлиб с удовольствием съел вторую. Но если бы он знал, что у фрау Либнехт, истинной пруссачки, не допроситься и снегу среди зимы и что Герта только смотрела, как фрау Либнехт ела молочный суп, то он предпочел бы отказаться и от своей порции и тоже сумел бы сказать, что старый Гебель угостил его обедом, хотя старый Гебель мало чем отличался от фрау Либнехт и сдал полкомнаты за работу Герты. Она работала за него целые дни, кроя кожу и сшивая по указанию и под его руководством туфли и башмаки, получая за это, помимо помещения, десять грошей с башмаков и пять грошей с туфель, то есть примерно около тридцати копеек и пятнадцати.

И при этом еще считал себя благодетелем.

Герта переносила и работу, и голод и глубоко затаила в себе свое горе и свои тревоги. Она не знала, убит или нет Новиков, или ранен, или попал в плен и заключен в какую‑нибудь крепость? Она ревниво берегла тайну своей любви, не признаваясь отцу, и, зная его нежную душу, не посвящала его в свои тревоги. Но жизнь утратила для нее всякое значение. Дорогой ценой обходилась ей ее кажущаяся веселость, старый Готлиб не видел ее слез, не знал о ее бессонных ночах и не слышал ее заглушённых рыданий в тишине ночи… А наутро, улыбающаяся и ласковая, она снова сидела за работой… Только Рыцарь мог бы рассказать, как иногда, обняв его за шею, она шептала ему непонятные слова, и крупные слезы падали на его шелковистую шерсть.

Своим спасением Герта была обязана мужественной защите д'Обрейля. Наглый баварец не смел употребить насилие против молодого гвардейца, сына сенатора. И не казнил их своим судом, как хотел первоначально. Д'Обрейля, несмотря на вооруженное столкновение с ним, он и не думал задерживать. Это было слишком страшно, и за это он мог поплатиться головой. Но все же и сам д'Обрейль не мог идти против категорического приказа императора и не мог поэтому заставить баварца выпустить на свободу Герту. Ее и Ганса отправили в числе других в Дрезден, но в разное время. Д'Обрейль, верный своему слову, вместо того, чтобы ехать в свой полк, повернул за Гертой на Дрезден со своими стрелками, сумел подкупить конвойных, помог Герте бежать до ближайшей деревни, где нашел для нее женский костюм, и, считая ее в безопасности, уехал своей дорогой.

Конечно, надев женское платье, Герта была в безопасности. Но, боясь идти по местности, наводненной неприятельскими войсками и шайками грабителей, немецких дезертиров, она вместо Бунцлау решила идти по безопасному пути в Лейпциг, где к тому же, конечно, легче было найти работу. Верный Рыцарь, вышедший невредимым из сражения, сопровождал ее. О Гансе она не имела никаких сведений. В Лейпциге совершенно случайно она встретила в ратуше отца. Она пришла туда в бюро по предоставлению мест искать работу; за тем же пришел и Готлиб. Надежды на родственников и на уроки не оправдались. Готлиб то здесь, то там устраивался в мелких оркестрах, играл в трактирах, на вечеринках и свадьбах, был и уличным музыкантом… А жизнь в Лейпциге была дорога.

Встретив дочь, Готлиб сразу ожил душой и почувствовал себя счастливым… И вот тут Герта сразу поклялась себе никогда ничем не смущать его покоя. Она обещала ему никогда не расставаться с ним. Она не вернется больше на войну. Это не то, чего она ожидала…