Вообще в отношении русского императора к прусскому королю всегда проглядывала какая‑то трогательная, снисходительная нежность, словно к ребенку. И было удивительно, как чуткая, утонченная и навсегда раненная душа императора, искавшая новых путей, могла мириться с этим грубым, прямолинейным, без истинного достоинства и гордости, надутым прусским капралом. Но Александр был весь соткан из странных противоречий. Тихим, убедительным голосом начал он объяснять положение дел. Но при первом же слове» отступление» король сорвался с места и, нетерпеливо натягивая узкий мундир, словно без формы он чувствовал себя не королем, нервно закричал:

– Отступать! Никогда! Как великий Фридрих, я скорее погибну под развалинами своей монархии!

И он ударил себя кулаком в грудь.

– Но это необходимо, дорогой друг, – спокойно убеждал его император и вновь повторил все доводы, приведенные ему Витгинштейном. – И потом, что ты будешь делать без моих войск? – добавил он.

– А, вот как! – в раздражении отвечал король. – Так я умру один!

Александр пожал плечами.

– Мы клялись друг другу в вечной дружбе, – тихо произнес он, – и я готов умереть с тобою, я, я один, но жизнь моих солдат принадлежит не мне, а отечеству.

– Если б Винцингероде поддержал Блюхера, ничего этого не было бы, – с горячностью произнес король. – Моим войскам не было оказано поддержки!

– Разве мы не за вас сражаемся, – строго и медленно произнес Александр, – разве не ради вас мы пришли сюда?.. Но нет, нет, – перебил он самого себя, – то воля Бога, то великая миссия, возложенная Им на меня.

Он резко оборвал свою речь и низко наклонил голову. Фридрих не слышал его слов, а если и слышал, то не понял его, и продолжал:

– Отступить! Отдать опять Пруссию ему на жертву! Ах зачем, зачем я послушался гибельных советов. Теперь все погибло!

– Ничто не погибло, – ответил Александр, – мы отступаем на свои резервы.

– До Москвы? – язвительно спросил Фридрих и с горечью продолжал: – Я знаю, что если мы начнем отступать, то не остановимся на Эльбе, а пойдем за Вислу, и мне придется побывать в Мемеле! Ах, если бы была жива Луиза!

– Да, если бы была жива, – беззвучным голосом произнес Александр, и скорбная тень прошла по его лицу.

Король бегал по комнате, нелепо махая руками. Он был жалок и смешон. Вошедший адъютант почтительно вытянулся у порога и отчетливо отрапортовал:

– От его высокопревосходительства генерала Блюхера депеши, – он подал бумаги.

– Дайте, – король нетерпеливо выхватил из его рук бумаги, – можете идти.

Адъютант вышел.

Король развернул бумаги, но с первых же строк из его груди вырвался словно стон, и он тяжело опустился в кресло.

– Что случилось, дорогой Фридрих? – тревожно спросил Александр, быстро подходя к нему.

– Это ужасно! – воскликнул Фридрих. – Принц Леопольд ранен, Блюхер ранен, мой Гюнербейн убит, Шарнгорст умирает!.. – Король закрыл глаза рукой. Через несколько мгновений он продолжал: – Но он, мой герой Блюхер, настаивает на сражении. Да будет сражение, – закончил он, вставая с кресла и гордо выпячивая грудь.

– В таком случае распорядись, – холодно сказал Александр, – я уже отдал своим войскам приказ отступать.

– Но ведь это Ауэрштедт, – с отчаянием воскликнул король, глядя своими оловянными глазами в спокойное, словно застывшее лицо императора.

– Да, конечно, – ответил Александр, – это потеря кампании. Но я думаю, дорогой Фридрих, что ты не пойдешь на это. И поверь мне – не следует предоставлять случайностям битвы того, чего в непродолжительном времени, почти наверняка, можно достигнуть. Мы еще подождем Австрии. До свидания. У нас есть хорошая поговорка: – Утро вечера мудренее.

Александр пожал руку Фридриху и вышел.

В просторном кабинете за большим столом, ярко освещенным свечами в бронзовых канделябрах под зелеными колпаками, склонившись над бумагами, сидел мужчина. Свет из‑под зеленых колпаков делал еще бледнее его длинное, бледное лицо с большим орлиным носом, высоким лбом и чуть полными, красиво очерченными губами. Он был еще молод, лет сорока, не более. Обстановка кабинета носила отпечаток деловитости и вместе с тем изящного художественного вкуса. Мраморный камин с великолепной решеткой, прикрытый прозрачным экраном, массивные старинные часы на камине, картины хороших мастеров, преимущественно на мифологические сюжеты, как Даная и Ио, этажерки с драгоценными безделушками, веерами редкой японской работы – все это говорило о художественных наклонностях владельца, но темного дерева стол, заваленный бумагами, шкафы с делами и книгами давали представление о серьезной работе.

Над столом висел большой портрет пожилого человека в фиолетовом камзоле, со звездой ордена Марии – Терезии на груди, с лысой головой, узким лицом и отвислой нижней губой. Это был последний портрет императора австрийского Франца I, а сидевший под портретом человек был его первый доверенный министр, почти вершитель судеб империи, граф Меттерних. С гибким и ясным умом он соединял честолюбивую, страстную и чувственную душу. Мастер интриги, он с одинаковым искусством плел свои сети и в любви, и в политике. Он любил и умел хорошо жить, всегда сохраняя свою холодную корректность, и мог работать, не вставая из‑за стола, целые сутки.

Настоящее политическое положение требовало от него напряжения всех сил, и, как паук, он выпускал из себя паутину, закидывая ее концы и в главную квартиру императора Александра, и в лагерь Наполеона, и в Лондон.

Боковая дверь тихо отворилась, и вошел один из секретарей графа, по – видимому, самый скромный и незначительный, но на деле его довереннейшее лицо.

– Что нового, Кунст? – спросил граф, не поднимая головы.

– Донесения Стадиона и Бубны, – ответил Кунст, кладя на стол бумаги.

– А, – равнодушно произнес граф, не выказывая нетерпения ознакомиться с бумагами. – Что еще?

– Французский посол граф Нарбонн прислал справиться, когда сегодня он может увидеть ваше сиятельство, – продолжал Кунст.

– Ну, и что же? – спросил граф. – Очевидно, он также получил известия от герцога Виченцского или Бассано.

– Очевидно, – сказал Кунст. – Я ответил, согласно вашим распоряжениям, что вы, как всегда, готовы принять господина посла в одиннадцать часов.

– Очень хорошо, – промолвил граф, – у меня есть еще час времени. Вы свободны, Кунст, сейчас. Распорядитесь, чтобы господина посла провели тотчас ко мне. Если будет надо, я вас приглашу позднее.

Кунст поклонился и вышел. На его сухом лице с маленькими острыми глазами сохранялась обычная невозмутимость. Граф именно и дорожил им за его невозмутимый вид, умение скрывать свои чувства. Он знал, что по лицу его секретаря никто не узнает, радостны или нет полученные депеши, доволен ли сам граф, или расстроен, и никто не выпытает у него лишнего слова.

Граф медленно ножичком вскрыл пакет Бубна, отвозившего Наполеону в Дрезден, уже оставленный союзными войсками после Люценского сражения, собственноручное письмо императора Франца, и погрузился в чтение.

«Император французский, – доносил, между прочим, граф Бубна, – явно выражает недовольство политикой венского кабинета. Император раздражен, что в главную квартиру союзников отправлен именно граф Стадион, которого он считает своим открытым врагом. Император Наполеон выразился, что во всем он замечает двойственность австрийской политики, и добавил: «Такое поведение легко может наскучить и мне, и императору Александру и побудить нас к прямому соглашению между собою без посредничества Австрии».

– Ого, – прошептал Меттерних, прочтя эти строки и нахмурив брови.

«Император, – продолжал он читать, – закончил следующими словами: «une mission au quartier general russe partagerait le monde en deux».

Письмо дрогнуло в руке Меттерниха. Ужаснее всего было для него сознание, что его разгадали. У маленького корсиканца зоркий взгляд.

«Да, да, – думал Меттерних, – une mission au quartier general russe может опрокинуть все планы. Вместо вооруженного посредничества могущественной Австрии явится ее полное одиночество и ее прежнее унижение, но этого нельзя допустить, – почти вслух произнес он. – Кто может учесть настроение русского императора? Прусский король не идет в счет, ему бросят подачку и довольно… Весь союз держится только русским императором».