– Но теперь вы деретесь плечом к плечу, – сказал князь.

– Да, – ответил Курт, – мы деремся плечом к плечу, но у нас разные цели. Между нами пропасть! Мы боремся за свободу народа, а они за свои привилегии и за материальные блага. Они бы пошли на всякое унижение, если бы Наполеон гарантировал им прежнюю жизнь, прежние права и произвол и бросил им подачку, а мы за всю империю Наполеона не согласились бы быть рабами! – закончил Курт.

– Да, ваш народ пробудился, – произнес Новиков, – и, кажется, ваш король не очень доволен этим.

– Разве вы еще не видели, – подхватил Курт, – с каким презрением он смотрит на ландштурм, как не хотел он его! А как относятся к нам офицеры регулярной армии! Мы для них сброд, мужики! Мы не умеем вытягивать носки и выпячивать груди, – этого довольно для презрения короля и его офицеров. Но они проглядели душу народа. Проснулись и наши женщины, но они и их хотят обратить в самок и кухарок. Они с пренебрежением слушают женщину, если она заговорит о чем‑нибудь ином, кроме кухни и детей! Но у нас есть женщины, есть героини. Только вчера я встретил на большой дороге старика, больного, измученного, несчастного, но гордого. Его единственная дочь, его маленькая Герта, ушла волонтером в ландштурм!

В одно мгновение Новиков был на ногах.

– Кто? Что вы сказали? – воскликнул он, крепко схватив за руку Курта.

Курт изумленно отшатнулся.

– Но что я сказал? – удивился он. – Я сказал, что моя двоюродная сестра Герта, дочь старого Гардера, пошла в ландштурм.

– Она, она, – тихо прошептал Новиков, отпуская руки Курта. – Боже мой!

Он был так взволнован, что не мог говорить. Он отошел в сторону и прислонился к дверям.

Видя, что Курт с каким‑то испуганным недоумением смотрит на Новикова, князь поспешил сказать:

– Вы должны извинить моего друга, я взволнован этим известием не меньше его… Мы имели случай близко познакомиться с милым Гардером и фрейлейн Гертой. Мы прожили в их гостеприимном доме в Бунцлау несколько дней.

– А, – воскликнул Курт, – так вы и есть те офицеры, о которых мне писала сестренка? Я получил от нее одно письмо с оказией, когда мы были еще в Дрездене. Она просила меня, если можно, найти вас там и передать ее поклон. Позвольте, где же третий? Я помню фамилии. Я так часто их повторял, отыскивая вас, что хорошо запомнил их. Князь Бахтеев.

– Я, – сказал Бахтеев.

– Зарницын…

– Неизвестно где, – сказал оправившийся Новиков, – а третий – Новиков – это я, – добавил он. – Позвольте пожать вашу руку. Так вы и есть тот самый брат Фриц из Гейдельберга?

Курт засмеялся и крепко пожал протянутую руку.

– Мое поручение еще не выполнено, – сказал он, обращаясь к Новикову. – Должно быть, вы оставили по себе особо приятное воспоминание, потому что Герта просила передать вам… вот… сейчас.

Курт полез в карман, вытащил клеенчатый бумажник, порылся в нем и подал Новикову маленькую веточку не распустившейся еще сирени.

– Благодарю, – коротко сказал Новиков, беря веточку.

– Но расскажите же нам, – сказал князь, – что вы еще знаете? Куда ехал Гардер?

– Гардер направлялся в Лейпциг, – ответил Курт, – ему тяжело стало оставаться в Бунцлау после бегства Герты, да и средств к жизни нет. А в Лейпциге у него есть друзья, которые помогут ему найти уроки. Он плохо себя чувствует, но гордится Гертой. К сожалению, я ничем не мог помочь ему.

– Но где же Герта? – спросил Новиков.

– Гардер подозревает, что она записалась в дружину мести, которую организует Лютцов, – ответил Курт. – Гардер удивляется, где она достала костюм и как решилась на это? Кажется, ей помог местный парикмахер, так как он исчез в один день с Гертой и закрыл свою лавочку. Я помню его. Прекомичное создание. Рыжий, весь в веснушках, с вздернутым носом и напомаженной головой. Глуп невероятно, но добрый малый. Он обожал Герту и всегда вздыхал, когда она проходила мимо, его лавочки. Если это так, то я очень рад, – серьезно добавил Курт. – Ганс сильный и преданный малый. Он скорее умрет, чем позволит обидеть Герту. Да, у нее есть еще друг, – это ее Рыцарь.

Новиков молча жадно слушал слова Курта. Бахтеев тоже молчал, низко опустив голову. Он смеялся над собою в душе, но за такую же веточку сирени, полученную от Ирины, он отдал бы полжизни…

Бледнели звезды, розовел край неба.

Теперь при свете друзья могли рассмотреть лицо своего ночного гостя. Это был очень красивый юноша с открытым смелым лицом, с большими карими глазами и черными кудрями до плеч. На широком поясе висели сабля и два пистолета в чехлах.

– Пора, – сказал Курт. – Вы укажете дорогу к какому‑нибудь штабу?

– Могу указать вам путь в штаб арьергарда, – ответил Бахтеев.

Курт разбудил своих товарищей и через несколько минут, получив от князя пропуск и сердечно пожав руку друзьям, выехал со своим отрядом по указанному направлению.

Князя Никиту Арсеньевича серьезно беспокоило здоровье Ирины. Она сильно похудела, увеличившиеся глаза блестели лихорадочным блеском, бледное лицо часто вспыхивало нервным румянцем, какая‑то порывистость, беспокойство проглядывали во всем ее существе. Со старым князем и с отцом она была неизменно ласкова, стараясь быть оживленной и веселой, но все это было заметно искусственно и не обманывало князя. Он приписывал это отчасти нервному потрясению, испытанному Ириной, и тоскливому однообразию жизни.

Жизнь в том кругу, к которому они принадлежали в Петербурге, совсем затихла. Многие уезжали за границу вслед за главной квартирой, Волконская, Пронская, графиня Остерман и другие, рассчитывая провести весну и лето в Карлсбаде, куда собиралась и великая княгиня Екатерина Павловна. Ни о каких вечерах и балах не было и помину. Все притихли в ожидании вестей из армии. Ирина приняла деятельное участие во многих благотворительных кружках и делила свое время между ними и посещением церквей, и все чаще и чаще посещала католические службы в Пажеском корпусе. Но это было в моде, и князь не обращал на это никакого внимания. Тем более что там служил аббат Дегранж, пользовавшийся репутацией красноречивого проповедника, и весь Петербург стекался слушать его. К тому же в последнее время аббат Дегранж стал частым гостем в доме Бахтеевых. Это случилось как‑то само собой, незаметно. Всегда светски – изящный, остроумный, он напоминал собой тех принцев церкви, которые играли такую роль при дворе французских королей. При этом он так красиво, с таким проникновением говорил о высшем назначении человека, о самоотвержении, смирении и покорности воле Бога, что действовал успокоительно на Ирину. Сперва только посетитель приемных дней, он в последнее время стал появляться и в обыкновенные дни, и княгиня охотно принимала его. Своим светским тактом, умением поддерживать интересный разговор, а главное умением казаться всецело разделяющим взгляды собеседника аббат успел понравиться и старому князю, несмотря на то, что тот, по собственному выражению, терпеть не мог этих ливрейных слуг Господа Бога. Он часто забывал о сутане Дегранжа и видел в нем только умного и хорошо осведомленного собеседника. Князю даже было приятно, что Ирина наконец нашла человека, не принадлежащего к числу ее поклонников, с которым могла легко и свободно говорить. Дегранж с большим искусством избегал при князе религиозных тем, и, когда князь, по привычке старого вольтерьянца, позволял себе иногда легкомысленную шутку, аббат отвечал ему сдержанной улыбкой, как бы говорившей: ваша шутка очень мила, но, вы видите, я не могу ее поддержать.

Князь привык к его посещениям и, когда на его обычный вопрос: «Кто у княгини?» – он получал обычный ответ: «Господин аббат», – он равнодушно произносил: «А!» – и шел к себе, если у него не было желания немножко поболтать или посплетничать, на что милый аббат тоже был мастер.

А в маленькой угловой гостиной, в лиловых сумерках угасающего весеннего дня, аббат Дегранж своим глубоким, проникновенным голосом говорил притихшей, бледной Ирине: