Даже канцлер граф Румянцев, целуя ее руку, с восторгом сказал:

– Вы божественны, княгиня.

Левон не сводил с нее ревнивых глаз. Но она словно избегала его и ни разу не взглянула на него.

Просторные гостиные наполнялись.

Было известно, что только траур по принцу Ольденбургскому помешал приезду высоких гостей…

Ирина была окружена целой толпой молодых красавиц, среди которых была и княгиня Пронская, с которой она встретилась в последний раз на собрании у» пророка». Но Пронская не сделала на это ни намека. И среди этих красавиц царила Ирина, и как будто все безмолвно признавали ее первенство.

Но вот в толпе, ее окружающей, послышался шепот, гости расступились, давая дорогу старому князю, сопровождавшему молодую красавицу.

Левон был поражен ее красотой.

– Кто это? – в изумлении спросил он стоявшего рядом с ним какого‑то старика со звездой на фраке.

Тот удивленно поднял брови.

– Как! Вы не знаете? – воскликнул он. – Да ведь это Марья Антоновна Нарышкина, жена Дмитрия Львовича.

И старый сенатор сделал быстрое движение навстречу новой гостье.

Левон, конечно, слышал об этой женщине удивительной красоты… Так вот какова она, это» невенчанная императрица», мать дочери императора. Одна из красивейших женщин в Европе, соперница королевы Луизы, «прусской Мадонны». Да, она нечеловечески хороша. Он невольно перевел глаза на Ирину.

Казалось, среди присутствовавших тоже возникла подобная мысль…

Кто прекраснее?

Но обе они были так совершенны в своей красоте и так не похожи одна на другую, что их нельзя было сравнивать.

Энергичная страстная красота Ирины и нежная мечтательная красота Нарышкиной. Ее темно – голубые глаза были полны тихого света. К темно – русым локонам роскошных волос так шли голубые бирюзовые васильки с брильянтовыми каплями росы.

С ласковой, почти радостной улыбкой Нарышкина отвечала на приветствия знакомых. Но, однако, всем было хорошо известно, что под этой кроткой ангелоподобной наружностью бывшей княжны Четвертинской скрывалась мятежная и страстная, честолюбивая душа, не женский характер и твердая воля, не отступающая ни перед чем.

– Как рада я, дорогая княгиня, – начала Нарышкина, протягивая обе руки, – что мне удалось сегодня побывать у вас.

– Благодарю вас, Марья Антоновна, – ответила Ирина, – это большое счастье для меня.

Они поцеловались.

При внимательном наблюдении можно было заметить, что в то время, как Ирина просто и радушно приветствовала свою гостью, Нарышкина окинула ее с ног до головы мгновенным ревнивым взором и в ее тоне слышалось некоторое принуждение.

Ее годы проходили, а Ирина так еще молода. Она не могла не видеть, что ее красота не затмит Ирины. До сих пор она встретила только одну соперницу своей красоте… Это было давно, пять лет тому назад, когда» прусская Мадонна» приезжала в Петербург… И» прусская Мадонна» была побеждена… Ее нет уже теперь… этой побежденной, но страшной соперницы… Ее уже нет… Она угасла, она ушла туда, откуда никто не возвращается…

Но эта ослепительная красавица еще так молода и еще долго будет молода… Почем знать?

Но никто не мог прочесть мыслей и ревнивых опасений, промелькнувших в этой глубокой душе.

Нарышкина весело и непринужденно беседовала, осыпая Ирину любезностями.

Но среди присутствовавших нашелся один, который если и не прочел тайных мыслей Нарышкиной, то думал о том же..

Это был молодой аббат Дегранж, хорошо известный в высших кругах столицы, непременный член салонов, вроде княгини Напраксиной, где занимались религиозными вопросами. Красивый и вкрадчивый, с сухим лицом и блестящими черными глазами, он имел большой успех у дам, умея легко успокаивать их совесть в маленьких грехах и открывать им пути к вечному спасению. Он имел непосредственные связи с» двором» короля Людовика XVIII, как именовал себя принц Прованский, уже вступивший, судя по его воззваниям, в восемнадцатый год своего царствования. Он считал себя королем Франции с 1795 года – года смерти несчастного дофина, или, иначе, Людовика XVII.

Дегранж был другом и всех эмигрантов, геройствовавших при русском дворе, горевших жаждой пасть на поле брани за чистоту и славу бурбонских лилий и мирно проживавших в России за счет щедрот русских монархов.

Дегранж уже давно следил своими блестящими глазами за этими двумя красавицами.

– Какая удивительная женщина эта княгиня Бахтеева, – проговорил он, обращаясь к своему соседу, старому эмигранту маркизу д'Арвильи.

– Да, она удивительно красива, – ответил маркиз.

– И, кроме того, какая душа, – тихо произнес аббат. – Страстное религиозное чувство, близкое к мистицизму, энергия и, я уверен, – добавил он, – она честолюбива. Да, несомненно, она честолюбива, – повторил он.

Его взгляд перенесся на Нарышкину.

Маркиз уловил этот взгляд и с легкой иронией сказал:

– Между тем как другая, несмотря на свою идеальную красоту, больше принадлежит земле, чем небу… Ей чужды высшие запросы духа…

Аббат кинул на д'Арвильи быстрый взгляд и ответил:

– Быть может. Насколько я вижу, в русском обществе сильно развито искание истинной веры… Оно не удовлетворено и алчет духовной пищи…

– Подкормите его, дорогой аббат, – насмешливо произнес д'Арвильи, – у вас, наверное, остались значительные запасы. Франция, кажется, уже сыта.

– Родник Божий неистощим, – серьезно ответил аббат, делая вид, что не замечает насмешки. – Мы видим только один путь спасенья. А скажите, маркиз, – резко переменил он разговор, – как здоровье вашего сына? Пишет ли он вам?

По бледному лицу д'Арвильи скользнула тень страдания. Его сын, единственный наследник гордого имени д'Арвильи, уже десять лет как стал под знамена Наполеона. Это был тяжелый удар для старика. «Я пойду по пути славы, указанной Бонапартом, – сказал при расставании сын. – Я – француз и мое место под знаменами Франции, а не в передних ее врагов».

Эти слова до сих пор жгли сердце маркиза. И хотя он не прерывал отношений с сыном, эта рана горела.

Аббат верно рассчитал удар. На одно мгновение погасшие глаза д'Арвильи вспыхнули, но он овладел собою и спокойно ответил:

– Для моего мальчика близится час расплаты за безумное увлечение мишурной славой… Близко время победы правды над ложью.

– Я не сомневаюсь в этом, – сухо ответил аббат, отходя от старого эмигранта и направляясь к группе, окружавшей Нарышкину и княгиню Бахтееву.

Старый князь занялся наиболее почетными гостями, такими как канцлер граф Николай Петрович Румянцев, тесть князя сенатор Буйносов, главнокомандующий Петербурга Сергей Кузьмич Вязмитинов, управляющий военным министерством князь Горчаков и другие. Граф Николай Петрович, впрочем, недолго пробыл на вечере. Его вообще стесняла его глухота, и, кроме того, он действительно был завален делами и ежечасно ожидал от Аракчеева какого‑либо экстренного распоряжения. Он вскоре уехал, а для Горчакова, Вязмитинова и Буйносова князь устроил карты.

По случаю траура при дворе официально балов с танцами в придворных кругах не давалось, устраивались просто вечера, но на них молодежь всегда танцевала. Так и теперь, хотя князь и звал не на бал, а на простой вечер, тем не менее дамы приехали одетые, как на бал.

На хорах большой белой залы музыканты уже настраивали свои инструменты, а молодые люди спешили приглашать дам.

Не прошло и получаса, как в зале закружились многочисленные пары.

Левон так отвык от подобного зрелища и так танцы не вязались ни с его настроением, ни с его мыслями, что вид танцующих людей казался ему дик и странен. Его сердце сжималось от неопределенной боли, словно от обиды. Он стоял у колонны, скрестив руки, и мысль его невольно переносилась к ужасным картинам недавнего прошлого, к кровавым полям битв, к пылающей России, к нищете и запустению, виденным им теперь, и потом обращалась к близкому будущему. К этим мрачным мыслям примешивалась и ревнивая тоска… Нарышкина и Ирина соперничали в первенстве. Они не имели почти ни минуты отдыха, переходя из обьятий в объятия.