– Но мы, кажется, сделали побольше! – весь вспыхнув, обратился он к Гнейзенау.

– Вы, генерал, герой вчерашнего дня, и главнокомандующий помнит это. Но вы, господа русские, так богаты победами, что вам, как добрым нашим союзникам, грешно не уступить нам хоть часть вашей славы.

– Что ж, поправляйте ваши дела, – насмешливо заметил Сакен, – это будет следующая страница вашей военной славы за Иеной и Ауэрштедтом.

И, слегка поклонившись, Сакен вышел от негодующего Гнейзенау.

Толькевицкий лес гнулся и стонал под буйными набегами холодного вихря. Ветер бешено срывал его зеленые одежды, взметал тучи листьев, но, едва поднявшись, они падали на землю под тяжелыми потоками дождя. Ветер несся дальше в поле, яростно сбивал каски и кепи с голов солдат, рвал плащи, пугал лошадей и словно тонкими прутьями до боли хлестал по лицам дождевыми струями. Черные тучи тяжелой пеленой закрывали небо, зловещий сумрак повис над землей. Намокшие ружья не могли стрелять, но ожесточенный рукопашный бой кипел по всему фронту союзников, широким полукругом охвативших Дрезден. Только тяжело ухали орудия, густой дым низко стлался по земле, и не было возможности сквозь сумрак дня, дождь и пушечный дым следить за движением врага. Завыванье ветра, грохот орудий, разнородные крики сражающихся, топот несущейся бешеным галопом кавалерии смешивались в одной чудовищной какофонии.

Был второй день Дрезденской битвы. Союзники пропустили удобный момент овладеть беззащитным Дрезденом, и, когда решились его атаковать, там был уже сам Наполеон с кавалерией Мюрата, со старой и молодой гвардией, с армиями Мортье, Мармона и Виктора. Было что‑то невыразимо ужасное, от чего вздрагивали самые мужественные сердца, в этих бешеных немых атаках без единого ружейного выстрела. Мюрат вспомнил лучшие дни своей славы, и его кавалерия с громкими криками: «Vive l'empereur!» – словно на крылатых конях неслась среди неприятельской армии, своей тяжестью и неудержимостью прорывая неприятельские каре. Всю силу своего удара Наполеон обратил на левое крыло союзных войск, находившееся под командой австрийца Гиулая. Ощетинившись штыками, без выстрела, встречали ее австрийские каре и гибли под копытами коней. Селение за селением – Науслиц, Косталь, Корбиц – одно за другим переходили в руки французов… С ружьями наперевес, стройно, как на параде, беглым шагом наступала молодая гвардия Мортье на передовые отряды графа Витгенштейна.

В передовом отряде был и пятый драгунский полк вместе с лубенскими гусарами.

Товарищи не узнали Бахтеева, когда он вернулся.

– Его подменили, – говорил Громов.

И, действительно, Левона было трудно узнать. Он словно сразу стал старше лет на десять. Его лицо приняло жесткое, суровое выражение. Он прекратил товарищеские отношения, его обращение стало сдержанно и холодно, он, видимо, избегал своих товарищей и чуждался их. В первый день сражения он обратил на себя внимание какой‑то неестественной, совершенно безрассудной отвагой. Громов принужден был употребить свою власть командира, чтобы сдержать его. Приехавшего Гришу он встретил больше, чем сухо, и тотчас отправил его в другой эскадрон. Он хотел быть один. Новиков не мог приехать; он был еще слаб, хотя и порывался ехать.

Левон словно окаменел. Ему казалось, что он даже не живет, что его существование не есть жизнь, а какое‑то странное неопределенное состояние, что‑то среднее, промежуточное между смертью и жизнью. Он не страдал. Он просто не ощущал жизни. Он не искал смерти, но им владела дикая, навязчивая мысль, что он не может быть убит. И когда Громов советовал ему не лезть бесплодно на рожок, он бессмысленно, но для самого себя логично и естественно ответил:

– Труп нельзя убить…

Юные голоса восторженно кричали: «Vive l'empereur!«И ветер нес этот боевой восторженный клич в лицо русским полкам. И на одно мгновение, заглушая эти крики, раздался тяжелый рев французской батареи, на рысях въехавшей на фланговый холм.

В эту минуту перед фронтом показался какой‑то генерал (Бахтеев не знал его) и громко крикнул Громову и командиру лубенских гусар Мелиссино:

– Остановите их! – И он указал рукой по направлению туда, откуда неслись крики французской гвардии.

Пронзительно и хрипло заиграли трубы атаку, пронеслось грозное» ура», и Лубенский и пятый драгунский колыхнулись и разом рванулись вперед.

Наткнувшись на железное каре, первые ряды упали, но в своем падении расстроили неприятельскую фалангу. Дождь и кровь смешались. Люди бились в кровавых лужах… Через несколько минут только груды изуродованных и растоптанных тел людских и лошадиных остались на том месте, откуда слышались восторженные молодые голоса… Только немногие рассеянные кучки неприятеля рассыпались в беспорядке по полю. Эта блестящая атака русских дала возможность передохнуть авангарду Витгенштейна.

Войска остановились, вновь готовые к бою, но, насколько мог видеть глаз, за густой сетью дождя впереди было пусто. Замолкла и фланговая неприятельская батарея. Заметно темнело. Дождь усиливался. Не только не было возможности разложить костер, чтобы хоть немного согреться, но было трудно даже раскурить трубку. Унылое молчание царило в рядах. Солдаты вполголоса обменивались короткими замечаниями.

Но вот вдруг словно дуновение тревоги пронеслось по рядам. Заметно стало движение, голоса громче и оживленнее… И из уст в уста пробежала грозная весть, что левый фланг союзной армии уничтожен, что австрийский корпус Мецко сложил оружие, что русские войска окружены. Окружены! Вот страшное слово, внушающее на поле битвы панический ужас!

Бахтеев увидел вдали группу всадников. Кто‑то сказал, что это граф Витгенштейн со штабом.

Воспользовавшись затишьем, Левон подскакал к Громову.

– Что случилось? – спросил он.

– Что‑то недоброе, – угрюмо ответил Громов. – К Витгенштейну сейчас один за другим прискакали несколько австрийцев. А французы вдруг остановились. И эта проклятая батарея замолчала… А вот еще один… Смотри!..

К ним приближался австрийский офицер.

– Лейтенант, – крикнул по – немецки Громов, – какие вести?

Молодой австрийский лейтенант в эту минуту поравнялся с ними. Он был, видимо, расстроен. Отдав честь, он взволнованно сказал:

– Где граф? Это ужасно! Все потеряно! Случилось непоправимое несчастье, кажется. Князь требует графа… Боже! Страшно сказать…

Он замолчал и потом быстро, шепотом, низко наклонившись к Громову, продолжал:

– Я не хочу верить, хотя… Но это, во всяком случае, надо скрывать до поры до времени… Император Александр убит на Рекницких высотах…

Громов пошатнулся в седле.

– Нет! Нет! – в ужасе произнес он.

Левон судорожно сжал рукою гриву лошади и застыл с какой‑то странной улыбкой на губах.

«Теперь мой черед», – мелькнула в его голове Бог весть из какой непонятной ему самому темной глубины души всплывшая мысль…

– Я не хочу верить, – продолжал лейтенант, – мы еще притом разбиты… Левого фланга не существует, – но, кажется, не спасется никто. Простите, там, кажется, граф, я спешу…

И, пришпорив лошадь, он умчался прочь. Громов снял кивер, подставляя голову холодному дождю и ветру.

– Нет, нет, не может быть, – тихо повторял он…

– Почему не может быть? – холодно отозвался Левон. – Он не бессмертнее нас…

– Этого не может быть! Бог справедлив, – сказал Громов.

– Я уверен в этом, – коротко ответил Бахтеев.

Громов так был потрясен этим известием, что не мог собраться с мыслями.

Помимо его естественной привязанности к императору, в нем говорило еще смутное сознание какой‑то грозящей катастрофы…

Наконец, несколько овладев собою, он сказал:

– Не надо пока ни думать об этом, ни говорить.

Положение почти двухсоттысячной армии союзников становилось отчаянным. Разбив Гиулая и разбив Мецко, Мюрат зашел в тыл и фланг австрийским дивизиям за Плаценским оврагом. День клонился к вечеру, буря не утихала, вихрь, смешавшись с дождем, бил прямо в лицо союзным полкам. Лошади и люди едва передвигали ноги по колени в грязи.