«Возмездие! Возмездие!» – шептал призрак… Бледное лицо молодого красавца с широко раскрытыми мертвыми глазами и насмешливой улыбкой грезилось в саду старому князю…

«Ты лжешь, – хотел крикнуть Никита Арсеньевич, – моя жена чиста, мои седины не поруганы. Я сам обманул себя. Холодный луч яркого зимнего солнца убьет неосторожный цветок. Я обманулся, но не обманут… Не торжествуй. Мои страдания – не твои страдания. И если бы ты воскрес, я бы снова убил тебя, потому что она любила меня и презирала тебя… Уйди! Если есть Бог, пусть судит Он…»

Резкий звонок прозвучал из кабинета князя. Раз, другой, уже нетерпеливо и властно. Заспанный камердинер прибежал запыхавшись.

– Вина, – коротко приказал князь.

Через несколько минут, изумленный неожиданным приказанием, лакей принес на подносе любимое князя рейнское и тонкий хрустальный бокал.

– Иди, ты больше не нужен, – сказал князь.

Тихо в саду, только шелестят листья. Выпрямившись во весь рост, стоял у окна старый князь. Теплый ветерок, нежный, как поцелуй, ласкал его седые кудри и обвевал разгоряченный лоб. Князь долго смотрел в окно, словно хотел насмотреться на эту тихую весеннюю ночь, манящую и ласковую, прекрасную и обманчивую, как неверная любовница.

Но вот откуда‑то, словно издалека, послышался не то вздох, не то стон. Князь насторожился. Еще мгновение, недвижимый воздух вздрогнул, поплыл благоуханными волнами и весь словно от земли до неба зазвучал сладкой до слез, мучительно блаженной песней. Князь прислонился к окну и замер. Прощание ли это с далекой молодостью? Или гимн освобожденной души, встретившей за гранью жизни свою осуществленную мечту? Казалось, никогда волшебная скрипка Гардера не бросала в очарованный мир таких блаженных звуков. Они говорили, говорили эти звуки на языке ангелов или богов. Казалось, одно мгновение, и откроется какая‑то сладостная тайна, и человек, понявший ее язык, станет равен богам. Это не листья шелестят в саду, это шелест ангельских крыл… К чему‑то бесконечно прекрасному зовут эти звуки, о чем‑то бесконечно чистом говорят они…

И долго после того, как замолкла волшебная песнь, неподвижно стоял князь Никита, и ему казалось, что эта песнь еще доносится слабым эхом с неба…

Потом с просветленным и торжественным лицом, с выражением решимости он подошел к своему столу…

Первая услышала Герта тихий и жалобный вой Рыцаря, услышала сквозь легкий утренний сон и мгновенно проснулась. Она прислушалась. Вой доносился сверху. Это было так жутко и необычайно, что сердце Герты сжалось. Торопливо одевшись, она бросилась наверх. Весь дом еще спал. У дверей кабинета, опустив морду и хвост, вытянув шею, стоял Рыцарь. Узнав Герту, он слабо вильнул хвостом и, взглянув на нее, снова завыл. Герте стало страшно.

– Рыцарь, Рыцарь, – позвала она.

Но Рыцарь не трогался с места, смотря на нее умными, печальными глазами. Его вой уже услышал камердинер князя и прибежал, чтобы отогнать собаку. Увидев Герту, он остановился.

– Что такое, барышня? – спросил он.

Путая и коверкая слова, Герта кое‑как объяснила, что Рыцарь не хочет отходить от двери. Камердинер тихо постучал в дверь кабинета, но ответа не было. Тогда он осторожно открыл дверь и вошел. Герта прислушалась.

– Ваше сиятельство, ваше сиятельство, – услышала она, и потом громкий испуганный возглас: – Господи, помилуй!

Из кабинета, бледный, весь дрожа, выскочил камердинер.

– Что? – спросила Герта.

Он замахал руками и быстро заговорил. Герта поняла немного, но почувствовала что‑то ужасное. Зная, что молодой князь на дежурстве и потому не ночует дома, она повторила несколько раз взволнованному камердинеру:

– Новиков, Новиков…

Он понял ее и побежал. Герта осталась одна, невольно дрожа, прижимая к себе Рыцаря. Через несколько минут появился Новиков. Он был очень бледен.

– Кажется, князю очень плохо, – обратился он к Герте. – Войдемте.

Герта вошла в кабинет вслед за Данилой Иванычем. Камердинер следовал сзади. Рыцарь, словно исполнил свой долг, позвав людей, перестал выть и растянулся у порога. Солнце уже взошло, и его яркий свет лился через незавешанное окно.

Старый князь сидел в кресле, откинув голову с закрытыми глазами, лицо его было спокойно, и словно легкая счастливая улыбка застыла на нем. Руки были протянуты на коленях.

Новиков коснулся бледного лба, тронул руки и, обратясь к Герте, сказал глухим голосом:

– Это смерть.

Герта закрыла лицо руками и тихо заплакала. Старый камердинер перекрестился и, всхлипывая, опустился у кресла на колени и прижался губами к холодной руке своего князя.

– Герта, – начал Новиков, беря ее за руку, – успокойся. Будь смелее. Надо предупредить княгиню… Скажи, что князю плохо. Иди.

Он поцеловал ее руку. Герта сделала несколько судорожных вздохов, вытерла глаза и вышла.

– Как это случилось? – спросил Новиков камердинера.

Камердинер, всхлипывая, рассказал, как ночью неожиданно был разбужен звонками, как князь потребовал вина, чего никогда не бывало раньше, и потом отослал его, сказав, что он не нужен больше.

– Только батюшка князь, – закончил старый слуг, – был какой‑то особенный…

– Как особенный? – спросил Новиков.

– Не такой, как всегда, очень какой‑то важный, – пояснил старик.

Новиков глубоко задумался. На столике стояла початая бутылка вина. Бокала не было видно. Новиков взглянул вниз и увидел на полу тонкие, мелкие осколки стекла. Так разбиться не мог упавший бокал. Было очевидно, что он с силой брошен на пол… Новиков нахмурил брови и долго смотрел в прекрасное, величавое лицо, словно стараясь прочесть в нем какую‑то мучительную тайну. На этом строгом и светлом лице не было и тени страдания. Это был покойный и радостный сон очень усталого человека. Это выражение как будто говорило: «Не будите меня, мне так хорошо, так отрадно… я устал и хочу отдохнуть…«Новиков опомнился и приказал разбудить Евстафия Павловича, Зарницына и Гришу и позвать скорее доктора…

С тяжелым чувством шла Герта. Вот маленькая гостиная – будуар, где они так любили сидеть, за ней спальня. На ковре белело письмо. Герта подняла его, в недоумении повертела в руках, рассматривая слегка опаленные края, развернула, увидела непонятные ей строки. На несколько мгновений она задумалась, словно что‑то вспоминая. Ей показалось, что она однажды видела в руках Ирины такую бумажку с опаленными краями… Она тогда торопливо спрятала ее при входе Герты. Инстинкт подсказал ей, что Ирина не должна знать, что это письмо было в ее руках. Она тихонько вошла в спальню. Ирина еще спала. Герта осторожно подошла к туалетному столику и положила письмо под футляр с кольцами, потом подошла к Ирине. Несколько мгновений смотрела она на бледное лицо Ирины, белевшее в полумраке комнаты, и тихо тронула ее за плечо.

Ирина сразу проснулась и узнала Герту.

– Герта, что случилось? – спросила она, поднимаясь.

– Князю плохо, – прерывающимся голосом, отворачиваясь, сказала Герта.

– Плохо? – тихо повторила Ирина и, заломив руки, упала лицом на подушку. – Вы обманываете меня, он умер…

– Княгиня, мужайтесь, – сказала Герта.

Ирина не отвечала. Прошло несколько минут. Наконец Ирина поднялась. Она вся дрожала и не могла одеваться. Герта откинула портьеры и подошла помочь Ирине. Они не обменялись больше ни словом. Но, когда Ирина встала на ноги, она пошатнулась. Герта обняла ее почувствовала, как она дрожит мелкой дрожью.

В кабинете уже бестолково суетился Евстафий Павлович. Сморщенное лицо его было залито слезами. Височки растрепаны, кок торчал, как петуший гребень. Зарницын тихо говорил с Новиковым. Готлиб плакал в уголке. Гриши не было. Он поехал в Елисейский дворец сообщить Левону о несчастии и потом найти полкового священника.

Вид Ирины испугал Новикова. Столько отчаяния и ужаса было в ее лице. С рыданием без слез она упала у кресла на колени и прижалась губами к руке князя и словно застыла. Прошла минута, две, она не трогалась, только как‑то странно склонилась на бок всем телом, прижавшись к креслу. Когда к ней подошел Евстафий Павлович, чтобы помочь встать и отвести ее от тела, он увидел, что она без чувств. С помощью Герты и Зарницына он отнес ее к ней в спальню. Герта позвала Дарью, и они обе остались при Ирине, стараясь привести ее в себя до прихода доктора…