Она прошла к жёсткому больничному дивану, опустилась. Поднявшаяся в животе боль слегка улеглась, и Маша даже подвинулась, уступая место рядом Луксору. Но он не захотел садиться, опустился на корточки рядом с её ногами.

- Почему ты мне не сказала?

Они смотрели друг другу в глаза, и в притихшей больнице клубился рой несказанных слов.

- Но это было бы манипуляцией, к тому же, не оригинальной, - улыбнулась Маша.

- Нет, ты могла бы просто сказать, - на его чёрных волосах таяли серебристые снежинки.

В первую ночь в этой больнице Маша от боли металась по узкой казённой кровати и звала его. Засыпала, и ей снилось, как она берёт телефонную трубку. Просыпалась и понимала, что не брала.

- Зачем? - она положила руку на живот. Там снова поднималась, восставала, как метель из оврага, тягучая боль.

- Я должен знать. Я же люблю тебя.

- Никого ты не любишь, - с обидой сказала Маша. В серовато-зелёных стенах с агитационными плакатами против абортов было столько чужой боли, что своя забылась, отошла на второй план перед болью того, кто плакал тогда внутри неё. В первую ночь.

Луксор опустил голову ей на колени, как тогда, когда билась в окна маленького домика вьюга. Когда сказал: "Поцелуй меня ещё раз, и будем спать".

- Прости меня.

- Ты же знаешь, я всё тебе давно простила.

Порождение той ночи живёт теперь внутри неё, и плачет от боли и страха.

"Не плачь, я люблю тебя", - говорила ему Маша в первую ночь в этой больнице.

- Кто тебе сказал, что я здесь?

- Рауль. Я два дня ждал тебя возле Центра по вечерам, но тебя не было. Потом спросил у первого, кто вышел из проходной. Можно, я буду приходить к тебе?

- Не нужно, - улыбнулась Маша. - Мне тяжело идти по лестнице.

"Это не угроза выкидыша", - сказал врач с еврейской фамилией. - "Это и есть выкидыш, который чудом удалось предотвратить".

Санитарка, которая прибиралась в кабинете, странно посмотрела на них тогда.

- Это просто угроза выкидыша, - сказала Маша и не улыбнулась - надоело улыбаться.

Луксор уткнулся в полу её чёрного в красные сердечки халата. Халаты Маша не носила никогда, и во второй день Сабрина принесла ей этот, она несказанно удивилась, но спрашивать с чего вдруг она совершила такой выбор, не стала. После первой ночи в этой больнице, ей была безразлична расцветка халата.

- Прости меня.

- Я уже сказала...

- Почему ты мне не сказала раньше?

Маша подняла взгляд к потолку, вспоминая казённые, как её койка, заготовленные наперёд фразы. В серо-зелёных стенах гуляло много таких фраз, каждый день кто-нибудь произносил их - больные, злые, лежащие на границе между жизнью и смертью.

- Потому что это мой ребёнок, не твой.

Конец смазался, и вышло и вполовину не так красиво, как у соседки по палате. Маша сморщилась от фальши, послала себя к демонам. Она не выдержала - провела рукой по его волосам, ещё влажным от растаявших снежинок.

Луксор поднял на неё лицо, и возле уголка глаза Маша увидела влажное пятнышко.

- Ты серьёзно так считаешь? - спросил он тихо.

- Нет, - она обрадовалась возможности оправдать свою фальшь. - Нет, ну нет же. Но что я должна сказать тебе? Разорвись на две части?

Луксор поднялся и сел на диван рядом с Машей, взял её за руки.

- А она меня обманула. Ты была права, когда говорила про справку.

Боль внутри притихла. Маша обняла Луксора, положила голову ему не плечо.

- Они все думают, что он ещё очень маленький, - доверительно сказала она. - Говорят, у него нет органов чувств. А я знаю, что есть. Он может плакать.

Они стояли на крыше друг напротив друга. В трёх шагах друг от друга и в целой вечности. Распахнутое настежь чёрное пальто Виолы трепетало полами под зимним ветром. Мёрзли кончики пальцев, и кончики ресниц покрывались инеем.

Даже на десятом этаже серое небо не делалось ближе, оно волоклось тучами и швыряло снегом: уходите с моей крыши. Сегодня все крыши в городе мои, говорило им небо. Они не слушали.

- А что, махнём с тобой? - приглашающее мотнула головой Виола. Пальто вильнуло полой, и под ним оказался чёрный выцветший свитер. А за крышей вилась серая лента дороги. - Нам же с тобой обеим горько. Махнём?

Она пнула лежащую тут же, в пушистом, только что нанесённом снегу, бутылку тёмного стекла. Натекшая лужица плавила снег, Маша молчала.

- А я вот счастлива, знаешь, - Виола взмахнула руками, словно от переполняющего её счастья собиралась улететь. - У меня всё есть, и я самый счастливый человек в мире. Мне хочется говорить об этом всем-всем, писать пальцем на запотевшем стекле, коньками по льду...

- Ты говоришь чушь, - Маша отвела взгляд от дороги, от чёрных ворон на проводах. От маленьких-маленьких снующих взад-вперёд машин.

- Да, - неожиданно легко согласилась Виола. - Я говорю чушь. Я несу тут чушь уже четыре месяца кряду.

Страх ненавидеть и показать свою ненависть - о, какой же сильный страх. Маша так и стояла, расставив ноги чуть шире, чем нужно, как будто налетевший ветер мог сдуть её с крыши, а кончики пальцев всё равно мёрзли в карманах, и ресницы покрывались инеем, и маленькая прядка, выбившаяся из-под шерстяной повязки на голове, маленькая рыжая прядка тоже покрылась инеем - от её дыхания.

- Я победила тебя! - закричала Виола, дёрнулась к ней, сжала тонкие синеватые пальцы в кулаки. Тоже замерзала: ненависть не греет. - Я выиграла, поняла, ты... А у тебя ничего нет и не было. У тебя ничего не получится, шлюха, тварь, сволочь!

   Маша улыбнулась её злости, бессильной и громкой. Такой злости, что впору убивать и самой кричать от боли.

- Нет, - сказала Маша.

Какая она - как струйка крови с изрезанных запястий - глупая и слепая ненависть. Прыгнуть с крыши и в полёте раскаяться в том, что прыгнула. Закричать: страшно, отчаянно. Просто сказать - нет. Нет, ты проиграла, соперница.

- Не нервничай, - произнесла Маша и поймала на замёрзшую ладонь снежинку. - Тебе вредно.

- Как я ему скажу, он так и сделает, ясно тебе это? - кровь бросилась к бледному лицу Виолы, и засыпался за шиворот снег. Маша поёжилась от холода, чувствуя, как по спине течёт холодный ручеёк. - Он меня не бросит, а с тобой просто развлёкся.

- Считай, как хочешь, - безразлично пожала плечами Маша.

Сновали внизу машины - взад-вперёд, как будто кто-то выпустил на волю стаю мелких проворных жуков, они взвизгивали от счастья на единственном крутом повороте. Свобода, кричали они и мигали серебристыми огнями. Серое небо заметало город снегом.

- Пора тебе успокоиться, - Виола запахнула на груди пальто. Воинственно, как будто закрыла самое ценное.

Маша устало отвела от неё глаза. Дверной проём маячил слева: в его черноте вспыхнула далёкая лампа, должно быть, стало темно и страшно маленькому жителю лестничной площадки. Шагнуть в него, спуститься по двум металлическим ступенькам - и нет больше снежных плато крыш, нет маняще-далёкой пропасти между ними, в которой мечутся маленькие городские жители и жуки мигают серебристыми огнями. Одиноко и страшно в большом заснеженном городе без серебристых огней.

- Я спокойна.

- Ты хочешь его вернуть! - и сорвалась на хрип. Закашлялась.

- Не нервничай, - тихо улыбнулась Маша.

В соседнем доме зажигались окна. Шагнуть за невысокое ограждение и потрогать окна руками - а ну как согреются онемевшие от холода ладони? Иди сюда, шептали окна, коснись нас. Станет теплее, обещали окна. Но она знала - не станет.

- Я сброшусь, если ты не оставишь нас в покое, - жалобно и без надрыва выдала вдруг Виола.

Только она прогадала, Маше уже не было её жалко, и когда было жалко в последний раз, она не помнила, но очень давно. Душа не рванула вниз, чтобы спрятаться там за прочной пяточной костью. Нигде не закололо. Маша сказала:

- Замечательно. Сбрасывайся.

О чём ещё она могла думать, когда поднималась вверх по засоренной окурками лестнице - бегом с пятого этажа на седьмой, потому что на шестом не горел свет, и в темноте возле мусоропровода кто-то шевелился и шуршал. На восьмом было открыто окно, ледяной ветер завывал в лестничном пролёте, и горела местами почерневшая лампа. На девятом гордо сидела кошка, смятая тряпка валялась под дверью кошкиных хозяев. А чуть повыше десятого - серое небо и пушистый ковёр снега - упасть на него и вцепиться ногтями в крышу, чтобы случайно не соскользнуть в пропасть.