Потом он исчез. Прошел месяц, другой. Долгое время она не могла рисовать, потом начала изливать свое отчаяние в картинах, которые буквально взрывались изнутри резкими оттенками оранжевого и красного. После она их все уничтожила.
Прошло три месяца, прежде чем она снова его увидела — сначала в газете, потом по телевизору. Ее любовник, мужчина всей ее жизни, ее призрачная, неуловимая любовь — Пьер Андреми был обвинен в… ужасных вещах. Она вспоминала некоторые его смутные признания, которые теперь обретали жуткий смысл, и со дня на день ждала прихода полиции. Но напрасно: ее никто не побеспокоил. Видимо, о ней не знали. Позже она поняла, что Пьер, очевидно, стер все следы их романа — впрочем, разве он оставлял где-нибудь следы?.. У нее даже не осталось ни одной его фотографии — кроме тех, что были опубликованы в газетах.
Она познакомилась с Даниэлем полтора года спустя. За это время от Пьера Андреми осталось неясное и мрачное воспоминание, превратившись в ее скелет в шкафу. Даниэля она, в отличие от Пьера, полюбила не с первого взгляда; некоторым образом один был противоположностью другого: вместо сумрачного обольстительного шарма — солнечный, живой, доброжелательный… немного пресный, но, в сущности, разве не это было ей тогда нужно? Чтобы прийти в себя, восстановиться, как принято говорить?
Когда Пьера оправдали и освободили, она уже полгода прожила с Даниэлем, в атмосфере счастья и спокойствия, почти не следя за развитием «дела Андреми» по газетам (хотя Даниэль наверняка должен был находить ее немного странной в те две недели, на протяжении которых шел судебный процесс). Она снова начала рисовать, и ее картины походили на Даниэля — это были красивые, светлые, пустоватые работы… Наконец был вынесен приговор, и темная волна вновь захлестнула Каролину с головой: Пьер был признан невиновным. Оказалось, что обвинения, медиаистерика, мрачные прозвища, которыми уже успели его заклеймить, — все это ни на чем не основано: лишь на роковой случайности, неожиданном ударе судьбы… Да, она встретила вердикт суда с огромным облегчением — из-за этого она даже забыла о некоторых смутных признаниях Пьера, о том, какое странное у него порой бывало выражение лица во время любовной близости, о его перепадах настроения, о его тайнах…
Он позвонил ей через неделю. Как он ее нашел? Она не знала. Ее фамилии даже не было в телефонном справочнике — этот номер принадлежал Даниэлю.
Она встретилась с ним, и эта встреча закончилась так, как она даже не могла себе вообразить, — страстными объятиями, в которых без следа растворились два года, прошедшие с начала процесса. Как только она села за столик в кафе напротив человека, лицо которого было наполовину скрыто козырьком бейсболки и темными очками, она подумала (эта мысль пришла ей и позже, когда они разговаривали о жизни в течение этих двух лет, в основном о ее жизни), что они похожи на двух злополучных любовников из фильма Трюффо «Соседка»…
Когда они неподвижно лежали рядом, обессиленные любовью, он сказал ей: «Это был последний раз… Я должен уехать. Мне нельзя оставаться здесь. Мое лицо слишком хорошо всем знакомо…»
Она ничего не сказала, ни о чем не спросила: Пьер уже стал частью ее прошлого, о котором она никогда никому не рассказывала. Да и как можно было сказать кому бы то ни было: «Помните Пьера Андреми, серийного убийцу? Это мой бывший любовник».
Через три дня она узнала страшную новость: он был застигнут на месте преступления и едва не схвачен, но в последний момент ускользнул. Целую неделю после этого ее рвало каждый день — от ужаса и отвращения к себе, влюбленной в монстра, и от страха, что монстр может снова к ней вернуться. И каком-то смысле он это и сделал: она вновь увидела его по телевизору, готовящимся совершить самосожжение. Глядя на эти кадры, она до крови кусала себе губы, чтобы не кричать, даже не вполне осознавая отчего: из-за кошмарного зрелища, когда самая большая любовь ее молодости и — она уже тогда об этом догадывалась — всей ее жизни сгорала у нее на глазах? Из-за ужаса, который внушал ей этот человек? Или из-за ужаса, который она отныне внушала сама себе?
На следующий день она поняла, что была беременна.
Еще до рождения ребенка она знала, что он от Пьера. С Даниэлем они уже некоторое время собирались завести ребенка, но пока их попытки оставались безуспешными. Когда родился Бастиан, никто не удивлялся, что у него темные волосы и глаза, хотя Даниэль был блондином: «О, он весь в маму!» — восклицали знакомые и незнакомые. Лишь она одна знала, от кого унаследованы эта природная грация, это удлиненное тонкое лицо, этот разрез глаз… Но она любила Бастиана так же сильно, как если бы его отцом был Даниэль, и, может быть, даже сильнее — как любят дорогую тайну. Эта любовь еще усиливалась глухим чувством вины: оттого, что она выбрала своему сыну в отцы монстра…
Она больше никогда не слышала имени Пьера — он оставался в ее сердце ядовитым цветком, но понемногу увядал. Затем появился Жюль, и с этого цветка облетели последние лепестки. Так продолжалось до того дня, пока чудовищная катастрофа не уничтожила все в одночасье…
Когда Даниэль объявил о переезде в Лавилль-Сен-Жур, ядовитый цветок в ее сердце снова расцвел: в ходе процесса она узнала, что Пьер вырос в этом городе. Значит, это и есть тот самый «изменчивый мир, похожий на твои картины…». Она была не в силах противиться переезду — она чувствовала себя слишком слабой… опустошенной. Да и как она могла бы объяснить Даниэлю свой отказ, если ему предложили работу на невероятно выгодных условиях?
Через три недели после приезда в Лавилль она получила записку — простую почтовую карточку, просунутую под дверь. «Однажды случится ужасное…» Прочтя эти три слова, она подумала, что тут же умрет. В следующий миг ее охватила паника. Чей-то злой розыгрыш? Или шантаж? Но как они узнали?.. И кто — «они»? Но она ошибалась. Человек, позвонивший ей несколько дней спустя, действительно был ее бывший любовник — хотя она едва смогла узнать его голос, хрипловатый и свистящий, а жестокость его слов противоречила его былой мягкости и романтической притягательности, столь ей памятным. Пьер Андреми сказал: «Пришло время для меня забрать то, что мне принадлежит, Каролина. Он принадлежит Лавилль-Сен-Жур. Он принадлежит нам…»
Как он их нашел? Как он узнал, что Бастиан — его сын?
У нее не было ответа. Да она его и не искала. Она поняла, что все бесполезно: если уж Пьер нашел способы заставить их приехать сюда, после стольких лет, он сможет добраться до них и на краю света. Так или иначе, у нее больше не было сил. Она чувствовала себя обескровленной. Она запиралась в мастерской и рисовала. Эти картины рассказывали ее правдивую историю. Вплоть до последней страницы — последней картины, на которую она сейчас смотрела и не видела из-за слез, застлавших глаза.
Все кончено, повторяла она про себя. Все кончено. Жюль мертв — а они разве нет? Даниэль… она не знала, где он, и жив ли он еще. Может быть, Пьер его тоже… забрал. Да, скорее всего. И Бастиана…
Она вытерла глаза, и картина предстала перед ней с четкостью кинокадра — она почти могла различить выражения лиц обоих… В ее душе словно открылась расселина, и вся вина, накопившаяся за эти годы, стала изливаться наружу, затопляя, захлестывая ее с головой… Она закричала — это был крик ярости и отчаяния, крик женщины, которая все потеряла, которая отвергла, предала и приговорила всю свою семью… Рыдания сотрясали ее тело, слезы текли и текли, не переставая… Наконец, когда их поток иссяк, она встала и направилась в дом. Там она с лихорадочной энергией принялась снимать картины со стен. Одну за другой она относила их в мастерскую, возвращалась, снимала новые… Когда в доме больше не осталось ни одной ее картины, она взяла канистру с бензином, которую Даниэль держал на всякий случай в гараже, вернулась в мастерскую и вылила бензин на плоды своих пятнадцатилетних трудов. Несколько секунд она смотрела на груду картин, залитых резко пахнущей бесцветной жидкостью, сама поражаясь тому, что сделала. Потом взяла коробок спичек с небольшой газовой плиты, на которой иногда готовила себе чай, вынула спичку и чиркнула ею. Она смотрела, как крошечный огонек понемногу съедает топкую деревянную палочку, и, лишь когда он уже готов был лизнуть ее пальцы, отшвырнула спичку. В тот же миг столб пламени вспыхнул с такой яростью, что она едва успела отшатнуться. Выбежав из мастерской, она оставила дверь раскрытой — чтобы очистить, вымести, сжечь, опустошить всё, всё, ВСЁ! — и снова вернулась в дом. Машинально, словно бы совершая привычные, сотни раз повторявшиеся действия, она вошла в гостиную и взяла из бара бутылку виски. Затем направилась в ванную. Там она вынула из стенного шкафчика все упаковки с барбитуратами, которые принимала на протяжении своей… болезни: стилнокс, теместа, лизанксия, эффексор… Она проглотила в общей сложности две сотни таблеток всех возможных форм и расцветок и запила их виски.
