— Правда, лучше бы завтра.

— Мне кажется, понедельник тоже не за горами. А я постараюсь повлиять на этого еретика воскресной проповедью. Он будет в церкви. Он всегда приходит. А мы тем временем соберем побольше народу. Не забудьте пригласить с собой туда сестрицу Лулабелл. Она даст ему жару! — Пастор со смехом хлопнул себя по коленям.

Он собрался уходить и, прощаясь, уговаривал Ричарда и Джозефин не тревожиться.

— Им не уничтожить нашу силу и нашу цель и не победить негритянскую церковь. Завтра, бог даст, встретимся, сестрица Лори, и обдумаем, кого нам включить в делегацию.

— Хорошо, ваше преподобие. Он оглядел всех.

— Как это поется? «Я уйду, но вас прошу меня не осуждать!» Спокойной ночи!

Все рассмеялись.

Когда священник Ледбеттер ушел и дети легли спать, Джо сказал:

— Как не стыдно — он такой замечательный человек, а мы даже не предложили ему глоточка доброй старой микстуры от кашля!

И опять все засмеялись. Джо пошел в кухню и принес оттуда немного маисовой водки и бутылку смородинной наливки домашнего приготовления. Продолжая беседовать, выпили по стаканчику, и тут Ричарду Майлзу вспомнилась его семья в далеком Бруклине… Очень-очень они далеко, а впрочем, не так-то, может быть, и далеко… Было совсем поздно, холодно и темно, когда Ричард и Джозефин ушли от Янгбладов. Редкие фонари тускло освещали улицы негритянского района. Молодые люди шли, тесно прижавшись друг к другу, и болтали о всякой всячине.

— Да, это был замечательный вечер, — сказала Джозефин. — Сколько буду жить, столько буду помнить.

— Да, замечательный! — подтвердил Ричард и подумал: «Такой нежный голос и кроткое лицо, а ведь какая мужественная!»

Было холодно и очень темно, и все-таки Ричард заметил, что Джозефин протягивает ему руку, и он сжал ее в своей руке. И хотя они не промолвили ни слова, в этот короткий миг было сказано все.

Вдруг сзади на пыльной мостовой послышался шум приближающегося автомобиля, и Ричард только сейчас заметил, какая кругом зловещая тишина. Казалось, все в мире погружено в сон, кроме него и Джозефин, да еще этого автомобиля. Не доехав нескольких ярдов, водитель поймал их в сноп света передних фар и на полном газу проскочил мимо. Сердце Ричарда громко стучало. Отъехав немного вперед, машина остановилась, потом начала задним ходом двигаться к ним. Ричард почувствовал, как ногти девушки впились ему в ладонь. Сидевший за рулем окликнул их, и по грубому местному говору можно было безошибочно узнать белого.

— Как твоя фамилия, малый?

«Держи себя в руках, а потребуется, так будь даже вежлив, как мистер Блэйк, с этими белыми дикарями! Ведь жить-то хочется! Но разве это возможно—унижаться, особенно после такого вечера, как сегодня, да еще когда рядом Джозефин Роллинс?»

— Да это же тот черномазый чистильщик, что служит у старого Бэйкерфилда! — сказал полисмен, сидевший рядом с водителем, и захохотал.

Ричард почувствовал, как вздрогнула Джозефин и еще сильнее впилась ему ногтями в ладонь.

— Что это вы, черномазые, шляетесь по улицам в такой поздний час? — спросил полисмен за рулем. — Ну чего молчишь, малый? Язык проглотил, что ли? Может, собрались обворовать кого?

Ричард вообразил, что сейчас его потащут куда-нибудь на пустырь и застрелят, как собаку, из пистолета. И бог знает, что они могут сделать с Джозефин! А ведь он обязан о ней тоже подумать! Но прикинуться смиренным он не мог.

В душе клокотала злоба, не находившая себе выхода, — злоба и на себя и на белых. Нужно было это предвидеть! В такой час на тихой пустынной улице они могут сделать что угодно с ним и с Джозефин. Но он не превратится в дядю Тома, даже если от этого зависит его жизнь. Зависит, конечно! Но не терять же достоинство, особенно на глазах у Джозефин Роллинс! Однако жить-то хочется!

— Ишь как испугался черномазый! Язык присох! — со смехом сказал полисмен, сидевший справа.

— Испугался или такой уж нахал! — водитель посветил Ричарду в лицо фонариком. — Ну говори, черномазый!

Тут выступила вперед Джозефин, оттесняя Ричарда от белых.

— Мы идем домой с работы, господа полисмены. Я ухаживаю за судьей Холлидеем, он живет там на горе. Сегодня ночью ему было очень плохо, поэтому я так поздно задержалась, и мужу пришлось прийти за мной.

— А ты чего раскрыла пасть? Помалкивай, когда тебя не спрашивают! — оборвал ее водитель.

— Слушаю, сэр. Я не хотела у него засиживаться, но он меня не отпускал, он сказал: ничего, все будет в порядке.

Белый снова наставил фонарик на Ричарда.

— Как ты сказал тебя зовут, черномазый?

— Его зовут Зек Джонсон, а меня Мэйбл, и мы никому не делаем зла. Мы простые труженики.

— А по-моему, никакой он не Зек Джонсон! — возразил полисмен. — Он скорее похож на того черномазого учителя из Нью-Йорка, который сегодня устраивал вечер песни.

— Да что вы, сэр! Хотя правда, я тоже слыхала, некоторые считают, что они похожи. Но Зек никогда учителем не был, он и понятия об этом не имеет. Он простой труженик, бедный негр.

Белый направил фонарик на Джозефин, оскорбительно высвечивая ее фигуру. Его спутник посоветовал:

— Ладно, не связывайся, раз она — шоколадка судьи Холлидея. Старый хрыч не любит баловства!

Но полисмен продолжал забавляться, переводя луч света то на Джозефин, то на Ричарда.

— Ладно, черномазые, на этот раз отпускаем вас. Но вы того… поаккуратнее!

Затрещал мотор, и машина медленно покатила по пыльной улице, урча, как большая черная кошка. Ричард и Джозефин смотрели ей вслед, пока она не пропала в темноте, потом безмолвно пошли дальше по ночной улице. Говорить, казалось, не о чем. У Ричарда было такое чувство, будто эти полисмены и сама Джозефин кастрировали его.

Свернули на Монро-террас и все так же в молчании дошли до дома, где жила Джозефин. У самой двери она вдруг повернулась и прильнула к Ричарду. Он почувствовал на своих щеках ее горячие слезы и страстно обнял девушку, хотя в эту минуту и ненавидел ее за примиренческое отношение к белым.

— Как вы могли? — гневно прошептал он, отлично зная, что она ответит, и все же вымещая на ней свою ярость. Уж не думает ли она, что он ей скажет: «Благодарю вас, дорогая, за спасение моей жизни».

Джозефин пыталась оправдаться, но не могла произнести ни слова.

— Почему вы помешали им арестовать меня, или пристрелить, или еще что-нибудь сделать? Все было бы лучше, чем так! — Он не хотел обижать ее, но какая-то внутренняя сила толкала его на это.

— Полноте, Ричард! — укоризненно сказала Джозефин. — Вы же понимаете, что иначе я никак не могла поступить.

— Вы меня заставили превратиться в подлейшего дядю Тома, и сами вели себя таким же образом.

— Вот уж ничего подобного! — рассердилась Джозефин. — Если вам так хотелось доказать свое мужество, что же вы молчали? Я вам рот не затыкала! — Она испуганно глянула ему в глаза, поняв, что больно уколола его.

Даже сейчас Ричарду хотелось обнять ее и поцелуями стереть размолвку между ними; да, собственно говоря, это была и не размолвка, и тем не менее он сердито стал спускаться с крыльца.

— Ричард! — вырвалось у нее. Он протянул к ней руки.

— Дорогой мой, не будем ссориться!

Он держал ее в объятиях, целовал влажные губы, милое лицо и темные глаза, чувствуя на своих губах ее соленые слезы.

— Я вовсе не хочу ссориться, Джозефин! Видит бог, никогда не хотел.

Она снова потянулась к нему, поцеловала его и, глубоко вздохнув, промолвила:

— Я и понятия не имела, что это будет так, что может быть так…

Он хотел сказать ей: «Я люблю вас, Джозефин!»— только это и больше ничего, но не мог выговорить, ибо внезапно вспомнил Хэнк Сондерс — о, как легко и правдиво слетели эти слова с его уст в тот вечер в ее комнатушке на Ю-стрит в Вашингтоне! Бог знает, как давно это было! И Хэнк больше нет в живых, а Джозефин здесь, рядом, живая, мягкая, теплая, упругая, влекущая.

— Джозефин, дорогая моя, я… я…

— Уже очень поздно, Ричард, — сказала она. — Вам пора уходить. Только будьте осторожны, постарайтесь как можно скорей попасть домой.