Мать понимала, что творилось у него в душе. Пускай выплачется, пускай — он у себя дома. И он может теперь не щадить ее, все равно между ними все кончено. Она подошла к нему и нежно провела рукой по его волосам. Он тряхнул головой и метнулся в сторону, точно она коснулась его не рукой, а раскаленным железом.

Лори присела на качалку возле камина. Дождь барабанил по окну, по крыше. «В такую погоду только спать! Зарядил на всю ночь, может быть, я сумею заснуть!» Нервными рывками она раскачивалась взад и вперед.

— Робби, подойди ко мне! И ты тоже, Дженни Ли!

Девочка вошла в комнату. Робби даже не шевельнулся.

— Ну чего тебе? — наконец проворчал он после того, как мать позвала несколько раз.

Однако она не потерпит от него дерзости, даже не посчитается с тем, что он сегодня перенес.

— Подойдешь, тогда узнаешь, — сказала она. — Я хочу поговорить с вами обоими.

Робби неторопливо приблизился. Он и Дженни Ли сели на пол возле матери. Лори не знала, как начать. У нее было такое ощущение, словно она блуждает в потемках в незнакомом доме, неуклюже и опасливо спотыкаясь на каждом шагу.

— Так вот, Робби… э… и ты, Дженни Ли, оба вы не понимаете… не понимаете того, что случилось. Вы… вы… — Лори заикается, это совсем не похоже на нее.

— Но как ты могла это сделать, мама? — вырвалось у Робби. Прежде он никогда не перебивал мать!

Лори поглядела через его голову на холодный камин. Потом встала и, подойдя к столу, прибавила огня в лампе. Ночь вытесняла день изо всех углов, но еще не совсем стемнело, и свет керосиновой лампы растворялся в серых сумерках. Лампа начала коптить, и, снова подправив фитиль, Лори села в качалку. Нервно качнулась раза два взад и вперед и наконец заговорила:

— Ну, как бы вам сказать, чтобы вы лучше поняли… Дело вот в чем: повсюду в Америке, а на Юге особенно, белые считают себя лучше негров. Вы сами это знаете. Белые засунули весь мир к себе в карман и держат крепко. И они будут попирать чернокожего человека, пока он терпит. Но бороться с ними открытым путем у нас нет никакой возможности.

Дети сидели с каменными лицами.

— А что же я сделал плохого, мама?

Дети вели себя с ней, как белые судьи с подсудимым негром! Но господи, это же не суд, а ее собственный дом! Все-таки Лори говорила спокойно, старалась заставить детей понять ее.

— Не в том дело, хорошо или плохо ты поступил.

Тут вот что…

— Нет, ты не виляй, ты скажи, плохо я поступил? — Детское лицо хмуро и сурово. Никаких уступок!

— С точки зрения белых — да!

Дженни Ли с нескрываемым презрением посмотрела на мать. Она заморгала ресницами и прищурилась, в точности как брат.

— Значит, ты бы хотела, чтобы белые мальчишки изнасиловали меня!

Лори открыла рот, шевельнула губами, но не могла сказать ни слова. Да это прямо нож в сердце! Она закрыла глаза… Господи, господи, господи! Явственно представился тот пьяный белый на Удли-лейн, и она вся затрепетала, словно дерево на ветру. Огромные кошки на мусорном баке… Мама и мама Большая на крыльце домика в Типкине в тот вечер, много-много лет назад… Обе они давно на том свете… Господи, господи, господи! Неужели она могла захотеть, чтобы ее старшенькую изнасиловали белые ребята? Она, Лори Янгблад, мать?!

Робби, по-прежнему сурово глядя на Лори, спросил:

— Я хочу знать, как ты могла высечь меня? Почему ты это сделала?

— А потому, что иначе тебя посадили бы в исправительный дом. От плетки следы заживут, а от тюрьмы — никогда. Я тебе уже это говорила, Робби, — устало ответила она, и в тоне ее слышалось: «Вот и все. Запомни это раз и навсегда».

Мальчик задумался. Исправительный дом… Тюрьма… Он достаточно наслышался о ней, знает, что это жуткое место, где особенно плохо приходится негритянским детям. Он слышал много и про дядю Тима. Но как ни старался он, уже после ухода из полиции, представить себе ужасы исправительного дома, все казалось ему не столь ужасным, как то, что мать выпорола его до крови, чтобы доставить удовольствие белым. Но мама это сделала поневоле! Ты же понимаешь. Так-то так, но можно ли теперь жить, если мама была для него всем — его силой, любовью, утешением, гордостью, источником знаний, высшей властью. И обида, и боль, и кровь — все это полбеды; но позор, мучительный позор во сто раз тяжелее, чем любая боль на свете!

Теперь все для него стало непонятным, и прежде всего— мама. Как будто его выгнали из родного дома— живи, мол, как знаешь! Никто, никто тебя не любит, и никому нет до тебя дела, можешь хоть сдохнуть! Он крепко закусил губы, сомкнул веки. Лори вздрогнула, как от холода. Не перебивая мать, Робби терпеливо выслушал ее, потом сказал:

— Терпеть не могу я белых. Ненавижу я их всех до единого! Всех бы их отправил в ад и посадил там на цепь! — И, не глядя на мать, он выбежал в кухню.

— Робби, вернись! — крикнула ему вдогонку Лори. Она хотела сказать сыну, что нельзя ненавидеть всех белых, потому что ведь не все они одинаковые. Пусть у него останется хоть какая-то вера в людей! Она хотела внушить ему также, что ненависть очень дурное чувство, и добавить еще кое-какие истины, которым всю жизнь учила ее христианская религия. Но ничего не сказала, ибо в эту минуту она сама не меньше Робби ненавидела весь род человеческий и, пожалуй, даже самого господа бога. Чувствуя, что у нее стучит в висках и от боли раскалывается голова, она проводила глазами Дженни Ли, убежавшую в кухню вслед за братом.

Вскоре вернулся с завода Джо Янгблад. Он был весь в поту и, как всегда, разбит и измучен после возни с тяжелыми бочками; глаза смотрели тупо и безжизненно — не то что прежде, нижняя губа отвисла. И сам он и вся его одежда пропахли скипидаром и проклятым заводом. Казалось, ничто в доме его не интересует. Он дьявольски устал за день. Лори принесла ему чистую смену и подала ужин.

— Уфф! — Джо грузно уселся за стол. Лори наблюдала, как он, пыхтя и сопя, в молчании работает челюстями, как напрягаются у него мускулы рта и горла и даже широкие плечи. Еда должна доставлять удовольствие, а он трудится даже за едой! Джо посмотрел на Лори и слегка улыбнулся.

— Очень вкусно! — сказал он своим гулким басом. — Знаешь, чего хочется, когда поешь? Добавки!

— Вот только подгорело у меня чуть-чуть. — Лори улыбнулась вымученной улыбкой. Прежде она как-то не замечала, что Джо чавкает за едой, но последнее время ее это стало раздражать.

— Пустяки! Так даже вкуснее. От чего не умрешь, от того потолстеешь наверняка!

Лори снова улыбнулась. Дети в другой комнате. Если она промолчит, они тоже ничего не расскажут, потому что с некоторых пор они отдалились от него. Помнят, конечно, что это отец, но и только. Лучше, пожалуй, скрыть от него сегодняшнее происшествие. Не хочется говорить об этом и переживать все снова, Сегодня не стоит. А завтра вечером она расскажет… может быть.

Позже, когда дети уже спали, она сидела рядом с Джо у камина, слушала, как лениво барабанит сонный дождик, как цокают капли в тазах и кастрюлях, расставленных по дому, смотрела на человека, которого впервые увидела много лет назад на церковном пикнике в Типкине, и вдруг табачный дым напомнил ей комнату в полиции (хотя там пахло сигарами), и ярость вспыхнула в ее сердце за то, что он так безмятежно курит трубку и читает свою библию. Лицо его было спокойно, полные красивые губы шевелились, едва поспевая за глазами, он мерно дышал и время от времени посасывал трубку. А ведь у Джо Янгблада вполне хватило бы сил отколотить любого белого в Джорджии!

Лори смотрела на бормочущего Джо, на его трубку и библию и злилась за то, что он решительно ничего не заметил. Пришел, умылся, переоделся, поужинал, поковырял в зубах соломинкой, выдолбил перочинным ножиком зерна из своей любимой кукурузы, достал трубку, надел шлепанцы, сделанные из старых башмаков, и уселся читать библию.

Лори была в такой ярости, что больше не могла молчать, — да и чего ради будет она таиться от мужа? Почему он избавлен от всех забот? Вот сидит, отдыхает, весь углубился в чтение. Черт возьми, хоть у него и тяжелая работа, но все-таки он беспечно живет! «Полно тебе, — говорил ей внутренний голос, — Джо Янгблад не беспечно живет! Какое там!»