— Что такое? Не понимаю!

Ее рассмешил обиженный вид Ричарда.

— Нечего дуться! — сказала она свойственным ей резковатым тоном. — Не будьте таким мрачным! Мало ли на что вас подстрекает ваш товарищ, вы вовсе не обязаны слушаться!

— Но Хэнк…

— Ладно, — остановила она его. — Забудем это!

— Хэнк, послушайте! Мне наплевать на то, что говорит Рэнди или что скажут другие. Вы мне нравитесь, вот и все! — Он хотел сказать: «Я люблю вас», — но побоялся, что слова покажутся ей пошлыми и она все равно не поверит. Не дожидаясь ответа, он привлек Хэнк к себе, почувствовал ее дыхание, нашел губами ее губы — твердые и крепко сжатые, но ставшие мягкими и податливыми от его поцелуя. Девушка обняла его на мгновение, затем ее хрупкая фигурка отстранилась от него.

— Довольно! — пробормотала она. — Спокойной ночи!

Рэнди поднял глаза от книги и с минуту молча наблюдал за товарищем, потом, откашлявшись, спросил:

— Ну как твои дела с Хэнк?

— Какие дела?

— Небось знаешь, о чем речь! — насмешливо сказал Рэнди. — Как подвигается ваш замечательный роман?

Ричард в это время стоял в другом конце комнаты.

— О, насчет этого можешь не беспокоиться! — Он любил Рэнди Уэйнрайта больше других товарищей, но иной раз этот Рэнди раздражал его.

— Что ты, старушка, я вовсе не беспокоюсь! Наоборот, я безумно счастлив за вас! По-моему, вы прекрасная пара. Вот только сомневаюсь, что твой отец согласится с моим мнением,

— Ему-то какое дело?

— Твой отец, бесспорно, замечательный человек, необыкновенная личность! У него больше достоинств, чем у рождественского гуся. Я просто влюблен в твоего отца. Это от него ты, наверно, унаследовал столько хорошего. Но у него насчет тебя свои планы, и Хэнк в эти планы не входит.

Ричард кинул рассеянный взгляд на товарища и протестующе сказал:

— Да ты сам не знаешь, что говоришь!

В эту секунду ему представилась Хэнк: Хэнк с нежным лицом и железной волей; Хэнк, задорная, худенькая, хрупкая; Хэнк, слабая телом и сильная духом.

Понравится ли она его отцу? Ричард вспомнил последнюю встречу с родителями. Отец сказал ему так:

«Ричард Вендел, сын, я хочу, чтобы ты стал независимым человеком. Ты будешь адвокатом, ты ведь всегда этого желал! Наметь себе сейчас твердо жизненный путь и не отступай от него ни на шаг!»

«Оставь ты мальчика в покое, Чарли! — вмешалась мать. — Есть такие вопросы, которые он должен решать сам! Неужели ты думаешь, что он не в состоянии это сделать?»

Рэнди пропустил мимо ушей возражения друга и продолжал:

— У твоего отца ума на пятерых бы хватило, но он все еще в плену всяких буржуазных иллюзий. Ему кажется, что если негр получил хоть маленькое образование, то он непременно должен разбогатеть и жить лучше, чем остальные негры. — Рэнди улыбнулся, заметив иронический взгляд Ричарда. — И в тебе еще много сидит таких иллюзий, моя старушка!

Ричард посмотрел на свои ботинки.

— Но какое отношение все это имеет к Хэнк?

— А такое, что твой старик никому на свете не позволит помешать тебе сделаться адвокатом, будь то Хэнк или кто-нибудь еще. По его расчетам, женщины могут войти в твою жизнь этак лет через пять, шесть, а то и семь. Ох, дядя, ты у нас будешь важным-преважным негром!

Кровь бросилась в лицо Ричарду, он вскочил с койки и выбежал из комнаты. В эту минуту он ненавидел и Рэнди с его ухмылкой мальчишки-всезнайки, и буржуазные иллюзии, и жизнь, которая измотала отца, и собственную свою нерешительность, и все на свете.

С террасы Меридиэн-парка была видна вся административная часть города, расположенная внизу. Отсюда открывался великолепный вид на Вашингтон. Сверкающий купол здания конгресса, за ним широкая аллея, ведущая к обелиску Вашингтона, далее памятник Линкольну. Можно было неторопливо обозревать эту прекрасную картину, и можно было охватить ее взглядом за полсекунды. Ричард почувствовал дрожь во всем теле, но вечерний холод был здесь ни при чем.

Он обнял Хэнк и крепко прижал ее к себе, не отрывая глаз от расстилавшейся панорамы.

— Замечательный город, Хэнк! Чистый, красивый!

— Раньше я тоже думала, что он красивый, — печально отозвалась девушка.

— А что, разве нет? В самом деле очень красивый город! Нью-Йорк с ним не сравнится!

— Это все показная красота.

— В каком смысле показная? — растерянно спросил Ричард.

— Моя мать всегда говорила, что красота лишь тогда хороша, когда она и внутренняя и внешняя, а не только напоказ. Если мерить маминой меркой, то Вашингтон самый уродливый, самый грязный город на этом растреклятом свете.

Но об этом ему не хотелось думать. И вообще ни о чем не думать, а только любоваться этой, пусть внешней, красотой и, позабыв, что ты — негр, чувствовать себя обыкновенным американцем, таким, как большинство американцев, и наслаждаться, как каждый из них, мирной, спокойной, белоснежной красотой этого города. Но Хэнк ни за что не даст забыться — непременно вспомнит про негритянский вопрос! Как это только ей не надоест?!

— Лицемерный, двуличный город! — продолжала Хэнк. — Как продажная тварь с крашеной мордой: расфуфыренная, а сама страшна как смертный грех, Ричард крепче обнял ее за талию.

— О Хэнк, не будем сейчас говорить об этом!

— Ладно, Ричи, но я, как подумаю, всегда ужасно злюсь. Эта страна родилась с ложью на устах: «Все люди созданы равными!» Но сам Джордж Вашингтон имел рабов и… и даже такой человек, как Томас Джефферсон!

Оба притихли. Ричард прекрасно понимал Хэнк и вполне разделял ее мнение. На днях он вместе с Рэнди был на открытии бейсбольного сезона на стадионе Гриффите и видел, как президент Гувер бросил первый мяч и обе команды — нью-йоркская и вашингтонская— прошли парадным маршем в сопровождении официальных лиц к центру поля, где был поднят флаг. И когда весь народ поднялся и запел «Звездное знамя»,[13] Ричард тщетно старался заставить себя почувствовать то, что чувствовали, наверно, в эту минуту все собравшиеся там белые.

Ричард мечтательно уставился на памятник Линкольну мили за две от них и сказал неосторожно:

— В субботу я водил родителей туда, к этому памятнику. Мы прошли по дорожке от памятника через Японский сад к Белому дому, а оттуда к конгрессу и дальше.

— А почему ты меня не пригласил? — спросила Хэнк. — Ты же знал, что я в субботу не работаю, Я тебе это говорила еще в среду.

Сознание своей вины и лицемерия, собственного двуличия и показной добродетели заставило его вспыхнуть и нахмуриться.

— Не знаю почему. Забыл, вероятно, что ты мне это говорила, — солгал он.

Они вышли из кинотеатра Линкольна на Ю-стрит и, молча, прижавшись друг к другу, пошли по улице.

— Зайдем ко мне выпить кофе, — предложила Хэнк. Они бывали вместе на диспутах, на вечеринках, в кино, в пикетах и два раза в Меридиэн-парке, но у нее Ричард не был еще дальше порога. Комната Хэнк служила ей и спальней, и гостиной, и кухней. Ванная была общая, в конце коридора. Хэнк надела фартук и подошла к плите.

— Достань в холодильнике содовой и налей нам выпить, — попросила она. — Виски вот в этом шкафчике. А я пока все приготовлю.

— О, значит у нас будет пир! Ты пригласила еще кого-нибудь?

Ричард рассматривал портрет Фредерика Дугласа, потом перешел к высокой самодельной книжной полке, снизу доверху уставленной книгами.

— Чудак-парень! Разве не знаешь, что третий — лишний?

Поужинав, они сидели друг против друга, и каждый смотрел в свой стакан. Наконец, набравшись храбрости, Ричард поднял голову и взглянул на Хэнк.

— А я и не знал, что ты девушка пьющая! — сказал он шутливо.

Хэнк улыбнулась.

— Только в особых случаях! — и добавила: — Ты про меня еще многого не знаешь. Обо мне можно на-писать целую книгу! Вот возьму и напишу!

Ричард засмеялся и налил себе еще виски, чувствуя, что уже захмелел с непривычки. Он любовался Хэнк, она казалась ему красавицей, хотя черты лица у нее были самые обыкновенные. Вот разве что глаза — большие, карие, выразительные, дерзкие! Хэнк выглядела маленькой, слабой, беспомощной, но на самом деле была твердой, как скала, волевой и решительной, а временами более опытной в житейских делах, чем даже Рэнди Уэйнрайт.