Взобрались по склону на самый верх. Звездное небо опять распахнулось во всю ширь. Климов нашел Большую Медведицу, Малую, голубую искорку Полярной, ослепительный, испускавший пульсирующие лучи алмаз – Вегу. Все звезды были на своих местах, вверху, над головой, все было так, как всегда, как и до войны, в сверкании звезд были безмятежность и покой, ничем не тревожимая незыблемость вечности, и это казалось странным, невозможным, когда на земле такое – такая война, такая кровь, такая гарь пожарищ, что и в сто лет не исчезнуть этому запаху, столько у немцев уже городов, и даже Дон они уже перешагнули… И родной город Климова у них, весь охваченный огнем, второй месяц накрытый тяжелыми тучами дыма и пепла…

Фронтовой сержант, приведший взвод, тот лейтенант, что говорил на склоне, пригнувшись, сновали вдоль оврага, распределяли солдат: ты – сюда… ты – здесь… А ты давай вон туда…

В немецкой стороне, как показалось – совсем близко, резко щелкнул выстрел ракетного пистолета; над степью сверкнула, разгораясь, ослепительная, лучистая бело-голубая звезда.

– Ложись! – крикнул комроты.

Все упали на теплую дневным теплом, рыхлую землю. Звезда, повиснув над степью, горела с минуту; прострочил, промел над головами своим свинцовым веером пулемет… Вжимаясь всем телом в землю, Климов определил, что лежит на пашне, под ним, под его руками – стебли и колосья, вероятно пшеницы; вся она скошена, сбрита осколками, пулями, примята к земле взрывными волнами снарядов, мин и авиабомб.

В снова наступившем мраке Климов сполз в окоп, изломами тянувшийся вправо и влево. Немного по нему продвинувшись, попал в его угол, выдвинутый к немцам. Здесь было утоптано, кто-то уже занимал это место раньше, под ботинками Климова скрипели и звякали стреляные винтовочные гильзы, нога ударилась о каску. Что-то белело. Он нагнулся, поднял: бумажная обертка от перевязочного пакета…

Бруствер окопа был Климову по грудь. Низко. Должно быть, солдат, что отсюда стрелял и был тут ранен, не отличался ростом. Место не понравилось Климову: пуля или осколок уже пронзили здесь человека. Но другого искать он не стал, все места в окопах, в общем, одинаковы, на каждом могут убить или ранить. И каждое может оказаться счастливым. Как повезет.

Однако лучше исполнить совет командира роты: зарыться поглубже.

Прислонив в стороне к земляной стенке винтовку, Климов стал вкапываться лопаткой в самом углу окопа, прорезая в полный свой рост узкую щель. Мягкий чернозем поддавался легко, но ночь была сухая, душная. Климов сразу же взмок. Пот сбегал по лицу, капал на руки, на ту землю, что подбирал он лопатой и бросал из окопа.

Опять щелкнула ракетница, шипя, разгорелся сгусток голубоватого огня; высветилось белое, как снег, поле, черная тушь теней залила ближние воронки, длинную яму окопа. Все на передовой замерло, но едва ракета погасла, опять поспешно заработали лопаты, справа и слева от Климова послышался их глухой стук, звяканье, шорох выбрасываемой, осыпающейся по скатам брустверов земли.

Пригибаясь, в готовности каждое мгновение броситься плашмя, вдоль окопов, волоча тяжелый мешок, пробежал помкомвзвода, мальчишка-сержантик.

– Сколько гранат у тебя? – быстрым, задыхающимся шепотом спросил у Климова.

– Сколько давали – три.

Гранаты Климов положил в нишу, вырезанную в стенке своей щели.

– На еще три! – бросил из мешка Климову в руки сержант. – Патронов добавить?

– Давай!

Пяток увесистых пачек в промасленной бумажной обертке глухо грюкнулись на край окопа.

Во вторую свою пробежку по ячейкам окопавшихся бойцов сержантик разнес водку. Наливал из бидона в кружку, каждому говорил:

– Хлебни. Храбрей будешь.

Климов пригубил – и выплюнул. Водка была теплой, противной. Он пробовал ее впервые.

Шорох лопат затих, воцарилась тишина. Ничего не доносилось из оврага, как будто там совсем никого не стало. Невидимые во мраке, справа и слева в своих окопчиках ждали рассвета, сказанных пяти часов товарищи Климова по взводу, с которыми месяц назад соединило его на формировке. Первым справа – Дронов, молчаливый сорокалетний учитель из Калинина, бывшей Твери. Вторым – Желобков, электросварщик с судоверфи из Николаева, белобровый, с вмятиной и шрамом на лбу, – он уже отведал фронта, осенью, под Москвой. Третьим – Лихачев, еще никто, как и Климов, такой же юный парень, всего только и успевший в жизни, что окончить десять классов школы. Четвертым – казах Уметалиев, колхозник из-под Уральска. Утром его убило первым, миной из шестиствольного немецкого миномета. Слева от Климова поставили Храмчука, степенного украинца, продавца сельпо, которого его сосед по строю и приятель, тоже украинец, шофер Рябошапко в минуты отдыха на привалах непременно изводил одной и той же шуткой, нарочно для окружающих, чтоб все посмеялись: «А ну-ка, Храмчук, пови́дай, пови́дай людя́м, як ты их обвиша́в… Обвиша́в же, ну, кажи́? Уси ж продавцы обвишають!» Рябошапко дальше, за Храмчуком. А за ним – рабочий с Грязей, из паровозного депо, Оплошкин. В бою, что начался с рассветом, ему прострелило шею. Низко несло черный вязкий дым от разрывов, мешало видеть поле, он приподнялся из окопа – глянуть, где немцы, куда стрелять, – и прямо под пулю. Должно быть, перебило артерию – он весь залился кровью, до пояса. Санитар поволок его в овраг. Что стало с ним дальше – Климов никогда этого не узнал. Конечно, умер, с такими ранениями не выживают; уже и костей его, наверно, нет в той могиле, где его закопали, все стало прахом, землей. Помнится, он все сокрушался, говорил, не дети бы дома – и страху бы не было, а вот детей – жалко, все думается об них… Где-то, наверное, живут они, теперь уже пожилые люди, у них у самих давно уже дети, внуки того маленького Оплошкина, которому пришлось повоевать всего пять минут… Дальше, за Оплошкиным… Нет, теперь Климов уже не помнил по фамилиям остальных, кто составлял взвод. Лица помнил, а фамилии уже стерлись в памяти…

Никто из бойцов не спал; как и Климов, прильнув грудью к стенке окопа, щекой касаясь ложи винтовок, смотрели поверх брустверов в степь. Но в беззвучии передовой Климову скоро стало казаться, что он – один, совсем один здесь, в степи, на переднем крае обороны, никого нет ни справа, ни слева, ни сзади, только он – и немцы, там, впереди, во мраке, где иногда что-то коротко лязгнет и тут же затаится да послышится неясная немецкая речь. Фронт, что должен сдержать немцев, – это он сам со своей винтовкой, гранатами, сердцем, что возбужденно и слышно колотится о твердую стенку окопа. Это чувство было совершенно явственное, отчетливое – что это он, он один закрывает сейчас собою всю страну, что за его спиной, дорогу на Волгу, на Урал, в Сибирь, и немцы, вся их сила, танки, пехота в стальных шлемах, пойдут с рассветом именно на него. Это он должен их не пустить, стать им непреодолимой преградой. Ему было в эту ночь неполных девятнадцать лет; он был тощий, голенастый мальчишка в гимнастерке с просторным воротом, короткой для его длинных и худых рук; у него было всего шесть гранат, полторы сотни патронов и старая винтовка, сделанная еще в начале века, годная для тех войн, первой мировой, гражданской, и безнадежно архаичная, как лук со стрелами, перед немецкими автоматами и скорострельными пулеметами со сменными стволами, могущими хоть час, хоть два вести убийственный безостановочный огонь; он впервые находился в боевой обстановке и всего только раз стрелял по мишеням на стрельбище в запасном полку, где спешно, за две-три недели учили для фронта призванных, но дух его и готовность исполнить свою задачу, свой долг были так крепки и беззаветны, что он бы, вероятно, не дрогнул, если бы действительно вдруг поднялась и двинулась на него вся немецкая армия…

Почти сорок лет, а так отчетливо, живо сохранилось в нем все, что было в ту ночь, в те предрассветные последние часы, когда передовая ждала боя, немцев. И сама та ночь со всеми ее подробностями: безмятежным мерцанием звезд с небесного свода, тех же самых, что светят в окна и сейчас, теплом земли, в котором было что-то ласково-материнское, русское, нестерпимо родное, стеклянной, прозрачной тишиной, в которой каждый далекий звук казался совсем близким, рождающимся где-то рядом… Не забылся, помнится даже сладковатый хлебный запах раздавленных недоспелых колосьев – сквозь химическую едкость тротила, тошнотную трупную вонь, застилающие всё гигантское пространство Задонья…