Вдали, за полем в курчавой свекольной ботве, темнела узкая полоска леса.

Климов пошел по дороге, и лес стал вырастать, подниматься. На входе в него земляная, в тележных колеях дорога стала черной и влажной, колеи углубились; старые рослые дубы закрыли над головой небо сплошным пологом плотной листвы, пахучая прохлада и предвечерняя сине-зеленая мгла, наполнявшие лес, ощутимо и нежно обняли Климова; это было как приветствие, лес словно бы знал, кто в него входит, и встречал Климова, как своего друга. Какая-то ответная взволнованность охватила Климова, шевельнулась у него в сердце.

Чем дальше углублялся Климов в лес, тем гуще делался зеленый сумрак, сильнее пахло с земли лесной подстилкой, сладковатой прелью, сухой древесной корой. Дробный стук дятла, где-то долбившего сук, разносился громко и полнозвучно, помогая почувствовать, какая ясная и отчетливая в лесу тишина. Большая пестрая птица пролетела вдали между стволами, нырнув чуть не до земли с ветвей высокого дерева и легко вознесшись на вершину другого; Климов проследил глазами ее полет, рассмотрел светло-коричневые крылья, отороченные белым, но как называется эта птица, он не знал, она была ему незнакома. А леснику надо знать в лесу всё – все травы, стебли, каждый древесный лист и побег, всё, что ползает и копошится, жучков, козявок, мошек, всех птиц – угадывать их по полету, по цвету оперения и голосам, по их возне в листве. Все это ему еще предстоит изучить, освоить, и Климову заранее было радостно, что впереди у него такая наука.

Бревенчатый домик кордона, с крылечком, навесом над ним, угрюмо темнел в стороне от дороги, на небольшой поляне. Все окна были закрыты ставнями, в дверных петлях висел заржавленный замок. Климов вставил ключ, который получил в конторе, замок заскрипел, неохотно открылся.

Прежде чем заходить внутрь, Климов откинул ставни.

За порогом в лицо ему дохнуло застойным воздухом с тем грустным запахом пыли, стенной штукатурки, что всегда появляется в нежилых помещениях. Комнат было всего две; первая – кухня с печью; обе – пустые. Климов увидел только две длинные лавки и скосившийся, без одной ножки дощатый стол. Печка разломана, без плиты и дверцы; кто-то здесь побывал, несмотря на замок. А может, забрал сам Максим Рожнов, покидая сторожку. На стене висела керосиновая лампа с круглым жестяным отражателем, с пыльным стеклом, без керосина; очевидно, казенный инвентарь. А рядом с входной дверью – телефон с трубкой на крючке. Он был весь в паутине.

Климов снял трубку. К его удивлению, она оказалась живой, что-то в ней попискивало, шелестело. Девичий голос полушепотом сказал: «Перестань!» Прыснул смешок, еще секунду продолжались какие-то шорохи, возня, и тот же голос, но другим тоном, казенным, деловым, – это относилось уже к Климову, – произнес: «Почта слушает!»

– Проверка, – сказал Климов, возвращая трубку на крючок.

Лиловое небо с золотисто-пурпурным расплывающимся следом пролетевшего в стратосфере самолета быстро меркло над поляной и домом. Пока еще хватало его скудного света, Климов походил по усадьбе. Густая крапива всплошную покрывала двор; сарайчики из кривого, трухлявого жердняка – для дров и скотины – тонули в ней до крыш. Из колодца пахнуло болотной затхлостью, тиной. Огород, не паханный весною, зарос могучими репейниками, чертополохом, превышавшими человеческий рост. Толстые стебли одеревенели, их уже не взяла бы коса, сорняки надо было корчевать, как лес, выжигать всю площадь огорода.

Климову вспомнилось Лерино слово – Робинзон. В самом деле, ему предстоит здесь нечто робинзонье: тяжелый и долгий труд собственными руками, такое же напряжение сил, воли, упорства.

Он вернулся к крыльцу. На ступеньке сидела серая кошка с зелеными глазами. Она мяукнула, будто здороваясь с Климовым.

– Вот и Пятница! – усмехнулся он.

Протянул к ней руку – погладить; кошка, прижав уши, прыгнула в сторону. Но не убежала, осталась у крыльца. Она и боялась Климова, и, похоже, старая память тянула ее к человеку. Неужели она прожила здесь с самой зимы, как ушел Рожнов, одна возле пустого безлюдного дома, почему не подалась в деревню? Чем она кормилась тут: мышами? птичками? Не жирна, должно быть, была ее добыча, вон она какая тощая… Круглые глаза кошки, которыми она неотрывно смотрела на Климова, фосфорически вспыхивали, как у совсем дикого зверя. «Ничего, привыкнешь», – сказал ей Климов.

В райцентре он пообедал, но это было уже давно, теперь его донимал голод. Он достал из рюкзака булку с сыром, стал жевать, присев на верхнюю ступеньку крыльца. Кошка подошла ближе. Климов отломил, бросил ей кусок. Кошка с минуту не двигалась, потом потянулась к булке, осторожно внюхалась, вспомнила запах и вкус, с проснувшейся жадностью вонзила в кусок зубы и потащила в лопухи.

Глубокая, ничем не нарушаемая тишина простиралась вокруг. Мертво цепенел темный дом, кусты и листва на деревьях сливались, быстро становясь непроглядной тьмой. Ни крика птицы, ни треска, ни шороха. Но вдруг что-то пронеслось, совсем беззвучно. Климов ничего не услышал, только увидел на миг в прогале, на фоне неба, тоже темного, но все-таки светлее, чем листва, какой-то взмах чего-то быстрого, черного, похоже – чьих-то больших широких крыльев. Его испугала беззвучность, она была неестественна, так может летать только что-то колдовское, сказочная нечистая сила. Но тут же он понял – это сова в своей ночной охоте.

Далеко в глубине леса басовито, трубно гукнул электровоз, и минут пять, сначала нарастая, затем слабея, удаляясь, слышался гул и отчетливый стук колес на стыках рельсов. Это бежал на Москву скорый поезд, как раз было его время. Климов вслушивался в гул и стук, пока они не замерли. Сколько раз ездил он в этом поезде тем самым путем, каким он бежал сейчас, пил чай, принесенный проводницей, смотрел в окно на темный лес, мелькающие вблизи насыпи отдельные деревья, выхваченные из тьмы мгновенным светом вагонных окон… Теперь вот он сам в этой тьме, в самой глубине ее, в этом ночном, черном, безмолвном лесу, на пороге дряхлого домишка, и этот чужой случайный дом – его пристанище, кров, его удивительным образом повернувшаяся судьба… Сказал бы ему кто-нибудь тогда, что так будет, может так быть, – какой бы фантастикой ему это показалось…

Климов отворил в доме все окна, чтобы его протянуло свежим лесным воздухом, ушла из него застоялая затхлость, сдвинул вместе лавки, раскатал на них свою постель. Кошка не осталась снаружи, тихо прокралась вслед за ним в дом, мяукнула, обозначая свое присутствие, и, невидимая во мраке, устроилась где-то в углу. Чуть не год она не ночевала в доме, но раз теперь в нем появился человек, как она понимала – хозяин, и вроде бы все возвращалось на свою прежнюю колею, кошка тоже хотела вернуться на свое место, что было у нее в этом доме при старом леснике.

В открытых окнах серебрились звезды.

Климов ворочался, не спал. Жесткая скамья резала бока, голова сползала с низкой подушки. Снотворные таблетки он забыл дома. Текли мысли, воспоминания, сами собой, спутанно, без всякого порядка. Климов уходил в них, забывался, а затем, словно очнувшись, осознавал, где находится, ему становилось странно, казалось – это просто сон, что он – здесь, в пустом доме, а вокруг только лес и ни единой человеческой души. Как и почему он здесь оказался? Говорят, все в жизни закономерно. Но какие закономерности привели его сюда, сделали так, что он накануне своего шестидесятилетия, в итоге всего прожитого, совершённого, утратил всё, что у него было, и сейчас в полном одиночестве в этом черном лесу, один на один перед неведомым будущим, которое уже ничего у него не поправит и ничего ему не даст, сколько ни утешай себя, ни подбадривай надеждами, – не прибавит ни сил, ни здоровья, ни покоя, ни радости. И даже неизвестно, будет ли оно вообще… Когда-то, в прошлые времена, в народе говорилось: всё за грехи наши, за грехи… Но какие были у него грехи? И такая ли полагается ему расплата?

Он начинал думать об этом – и не додумывал, наплывали совсем другие видения, картины.