У него давно уже как-то нехорошо, подозрительно ныло под левой лопаткой. Он не обращал внимания, – вероятно, просто продуло, застудил. А может – неловко повернулся, потянул мышцы. Ничего, пройдет. Надо попариться в ванне, натереть плечо змеиным ядом…
В одно из утр на чужой квартире он встал без боли, обрадованно отметил – вот и прошло, сходил в магазин за хлебом и сыром к завтраку, купил кое-что еще в запас, шел обратно – и острейшая боль вдруг пронзила всю левую сторону груди, плечо, спину.
Он догадался: нет, не простуда это, сердце.
Едва дошел. Сердце то тяжелой гирей било в груди, то бестолково трепыхалось, как пойманная рыбка на крючке, мелкими и частыми подрагиваниями; казалось, вот-вот и это судорожное трепыхание остановится, оборвется.
Он позвонил в «скорую», через полчаса приехала врачиха, послушала фонендоскопом, вызвала кардиологическую машину. Что показала кардиограмма, Климову не сказали, велели лежать, сестра будет приходить и делать уколы.
– Инфаркт? – спросил он с кривой, понимающей полуулыбкой на губах, пряча за нее свой страх и смятение, показать которые было как-то недостойно.
– Если б инфаркт, мы бы вас забрали, – сказал врач-кардиолог, юноша с черными усиками. – Но все равно надо отнестись серьезно. Это сердце, а с ним не шутят, оно у человека одно.
Ему оставили рецепты на лекарства, но не спросили, есть ли кому сходить в аптеку. Очевидно, само собой предполагалось, что у такого солидного пожилого человека в такой просторной, хорошо обставленной, набитой вещами квартире непременно есть любящие и заботливые родственники, которые организуют за больным самый внимательный уход. Ему сделали в вену укол, а ближе к вечеру приехала медсестра, молодая женщина, сделать очередной. Увидев рецепты на столе, удивилась:
– Вы еще не получили лекарства?
– Да вот, некому сходить…
– А жена ваша? Кто у вас еще есть?
– Все мои в отъезде, – пришлось соврать Климову.
– Надо было позвонить в аптеку, сказать, в таких случаях аптеки сами на дом доставляют.
– Не догадался…
– Какая к вам ближняя?
Медсестра присела к телефону, полистала справочник, переговорила с аптекой.
– Видите, как просто! – сказала она, кладя трубку. Помыв руки, раскрыла свой чемоданчик, стала торопливо готовить шприц.
– Столько назначений, просто ужас! – пожаловалась она. – В основном – грипп. В этом году он особенный какой-то, столько тяжелых случаев…
Целую неделю она ходила к Климову по два раза в день. Потом вместо нее стала являться совсем молодая девчушка, студентка медучилища, проходящая в поликлинике практику. Она трогательно конфузилась своей молодости, недостаточного умения. Тоже рассказывала про грипп: эпидемия по всему городу, половина медперсонала тоже больна, на вызовы ходят не только практиканты, но даже санитары. Климов невесело усмехался: уж как не везет человеку, так во всем не везет, даже заболеть ему выпало в самое неудачное время…
Домой, жене или дочери, он не звонил. Сначала хотел, испугала беспомощность, одиночество. Но потом раздумал. Даже в такой ситуации хорошего разговора не получится, обязательно выйдет для него какой-нибудь новый стресс. К тому же оказалось, что можно обойтись без помощи своих. Лекарства приносил аптечный посыльный, медсестра наливала в графин возле него, на тумбочке, свежую воду, в холодильнике еще тянулся некоторый запас продуктов: яйца, масло, эстонская колбаса; он как знал, что они понадобятся, когда покупал в последний раз в магазине.
Он мог лежать и без еды: аппетита совсем не было. Доктор сказал, читать можно, только что-нибудь такое, чтобы не вызывало неприятных волнений, и он читал Аксакова, медленно, строчку за строчкой, его плавную, естественную, русскую речь, и все-таки волновался – сожалел, что так уже не говорят, не пишут. А дальше, наверное, язык станет еще хуже, еще больше огрубеет, замусорится иностранщиной, техницизмами. Когда же все-таки спохватятся: язык тоже ведь государственное, народное достояние, его тоже надо оберегать и охранять, как, спохватившись, стали охранять реки, леса, воздух… Прочитав несколько страниц, откладывал книгу, лежал просто так, устремив в потолок глаза. О своих делах думать не хотелось, столько уже передумано, голову сразу же начинает ломить от этих дум…
В детстве, маленьким, он часто болел. Еще грудным, в качке, он сильно простыл из-за отворившейся ветром форточки, и потом к нему все время липли простуды. До сих пор в его памяти сохранилось ощущение душного жара, в котором он качался на куда-то уносивших его волнах. День и ночь смешивались, он ненадолго просыпался, всплыв наверх, к свету, из какой-то тьмы, и снова блаженно, безвольно утопал в ней. Приходил доктор Штейнберг, полненький, розовощекий, в очках, делавших его глаза бусинно-точечными, как у птички; вымыв в приготовленном для него тазу руки, грел ладони о кафельные плитки натопленной печи, присаживался на край кровати, приподнимал на Климове рубашонку и пальцами, которые все равно были холодными для охваченного сорокаградусным жаром Климова, выстукивал его худую ребрастую грудку, спину, мял животик. За доктором Климов видел тревожное лицо мамы, ждущей, какой приговор вынесет доктор. Потом, уже взрослому, она рассказывала Климову, что два раза он едва не умер, такое сильное было у него воспаление легких. А лечили тогда эти воспаления только теплом, компрессами, никаких специальных препаратов медицина еще не имела.
Сколько же он маленьким провел в постели, если из самого раннего детства в его памяти не осталось никаких других картин, он не запомнил ни своих игр, ни игрушек, ни прогулок во дворе и по улицам, ни других детей, которые, наверное же, появлялись возле него, только одно это – железные грядушки кровати, в которой он лежит под толстым ватным одеялом, очки и руки доктора Штейнберга и встревоженное, чуть не до отчаяния, лицо мамы… Отца он почти не видел в том своем детстве, отец был партийным работником, и все время его посылали в сельские районы, то на весенне-полевые кампании, то на уборку, то на заготовки хлеба. Климов начал его помнить уже семилетним, тогда шло создание колхозов, отец ездил агитировать крестьян в самые неспокойные деревни. В одной из них его и убили – во время собрания, выстрелом из обреза в окно…
Но мама всегда была рядом. Утром натягивала ему на ноги чулочки, застегивала помочи штанишек, кормила с ложечки, спасала в болезнях. Если жизнь его, обращавшаяся в тоненькую ниточку, не оборвалась тогда же, в тех его тяжких младенческих хворях, надолго ввергавших в беспамятство, то только потому, что была она, мама, и своими безмерными усилиями, отчаянием и болью за него отстаивала, удерживала в его тельце живое тепло.
Какая крепкая, надежная защита была у него тогда… И все годы потом, пока была жива мама, – даже когда она стала уже стара, почти без сил, едва ходила на отекших ногах. Все равно у него была опора, защита и помощь, каких не стало после ее смерти, нет сейчас и никогда для него уже не будет…
В открытых его глазах, устремленных в пустую белизну потолка, само собою являлось то, что он старался пореже вспоминать: как умерла мама и он приехал по телеграмме, пришел домой, ему дали ключи, которые были в кармане ее пальто, и он отпер дверь, закрытую ее руками, и вошел в квартиру. Неделю назад он уехал с напарником в Ростов, надо было получить большую партию котельных манометров новой конструкции. Ростов его захватил, он впервые был в этом городе. Дни крутился в хлопотах, а вечерами бежал посмотреть что-нибудь в театрах. И вдруг, в разгар всех его дел, посреди дня – телеграмма: «Мама умерла, выезжайте. Клавдия Ивановна». Сначала он ничего не понял: какая мама, чья? Его мама была здоровой, когда он уезжал, то есть такой, как всегда, прихварывающей, с гипертонией, которая тянулась у нее уже много лет, отеками в ногах, болевших к вечеру и особенно утром, когда надо было встать с кровати и сделать первые шаги; эти боли сильно ей досаждали, но все же позволяли ходить, делать по дому всю нужную работу. У нее было свое оригинальное средство, чтобы на время забывать недуги, отключаться от них: она покупала в кино билет на дневной сеанс, когда мало народу и дешевые места, куда-нибудь на первые ряды, чтобы лучше слышать и с удовольствием, забывая себя, смотрела всё, что бы ни шло – хронику, приключения, цветные мультяшки для детей. Все ей было одинаково любопытно и интересно. Тогда уже входили в быт телевизоры, кое у кого уже стояли в квартирах, таким счастливцам завидовали, вечерами смотреть передачи к ним собирались жильцы чуть не всего подъезда. И мама робко говорила Климову – давай когда-нибудь и мы купим… Ей очень хотелось телевизор, ей было бы легче жить, нести свою старость. Говорила – и сама понимала, что это несбыточно: из ее маленькой пенсии и его зарплаты начинающего инженера на телевизор не соберешь… Провожая Климова в Ростов, она напекла ему в дорогу пирожков с капустой, пирожки эти еще не кончились, с пяток еще лежало в его чемодане под гостиничной койкой… Он снова перечитал телеграмму. Какая-то Клавдия Ивановна… Да ему ли эта телеграмма? В начале четко стояли его фамилия, имя… И его осенило: Клавдия Ивановна – это же та женщина маминых лет, со второго этажа… Он почти незнаком с ней, ведь дом заселен совсем недавно, а с мамой она успела сдружиться, у них какие-то свои ежедневные разговоры, обмен магазинной информацией – где что «выбросили», где что «дают», советами, как легче стирать белье, рецептами домашних пирогов и печений.
