Разволнованно потягивая папиросу, Павел припомнил, как ему пришлось еще раз так же сильно и надолго расстроиться и кипеть в бесплодном гневе. Повод к этому дала поездка в городок рабочих сахзавода, расположенный километрах в двадцати от Глухаревки, ниже по реке.

Прежде там не было никакого города, а было имение какой-то принцессы. Она вела свое происхождение от английских дворян, во всем подражала английской аристократии и даже дворец свой построила в виде старинного английского замка: с зубчатой башней, на которой развевался украшенный дворянским гербом флаг в те дни, когда принцесса приезжала из Петербурга. Внутри – отделка из черного дерева, мозаичные полы, камины в чугунных и медных решетках. Дворец венчал вершину затененной деревьями горы; вниз, к реке, сбегала каменная лестница; на площадках журчали фонтаны, изливаясь из разверстых пастей драконов и разных морских чудищ; искусно нагроможденные камни образовывали глубокие гроты, в них на стенах зеленели бронзовые змеи, с потолков свисали выточенные из белого мрамора сталактиты, в точности похожие на естественные.

Сюда приезжали разные знаменитости, даже художник Рерих, написавший для главного дворцового зала два панно, изображавших сцены охоты. Комнаты дворца были наполнены изделиями из бронзы, фарфора, инкрустированной мебелью, исполненной старинными мастерами. Из золоченых рам смотрели картины фламандских, итальянских живописцев.

Обо всем этом – о дворце, о дворцовом убранстве Павел прочитал в старой книге, случайно попавшей ему в руки. В ней были даже иллюстрации, воспроизводившие интерьеры залов, комнат, отдельные предметы из коллекции принцессы.

И вот он увидел этот дворец. От кирпичной ограды, окружавшей дворцовый двор, почти ничего не осталось, кирпич разокрали на разные хозяйственные нужды. На стене дворца на видном месте висел ржавый железный лист, на котором едва-едва можно было разобрать, что здание – памятник архитектуры и повреждение его карается законом.

Но грозное это предупреждение, как видно, никого не стесняло. Наружная орнаментовка оконных проемов была сбита, чугунные, художественного литья перила балконов и террас изломаны, от железных кованых фонарей по бокам главного подъезда уцелели только кронштейны. Фонтанные фигуры на площадках каменной лестницы оказались обезображенными: кто-то нарочно, стремясь как можно сильнее их повредить, досадуя, что они прочно вделаны в камень и нельзя оторвать их совсем, бил по ним булыжниками. Ступени лестницы лежали неровно, качались под ногами, многих не хватало; гроты, без сталактитов и бронзовых змей, разили запахом отхожих мест, таким сильным, что Павел не решился заходить внутрь.

С предупреждением не вредить зданию, сохранять его в первоначальном виде не посчиталась и контора сахарного завода, которой отдали в пользование дворец. Павел увидел залы и комнаты, разгороженные фанерой и досками на клетушки, увидел двери, пробитые в капитальных стенах, потому что контора нашла так для себя удобней, изрубленный паркет, замененный во многих местах простыми, даже некрашеными досками; прежняя система отопления контору не устраивала, поэтому в клетушках громоздились криво сложенные из кирпича самодельные печки, в языках копоти; от них, вконец безобразя внутренность здания, тянулись к дымоходам коленчатые железные трубы.

У старика-вахтера, сидевшего при входе на колченогом стуле и калякавшего с уборщицей, Павел спросил: куда же подевалось убранство дворца: мебель, бронза, картины? Что стало с библиотекой, ведь в ней была не одна тысяча книг, немало ценных и редких.

– Куда, куда… Значит, подевалось… – нехотя и недобро ответил старик с подозрительностью к Павлу – чего это он ходит по этажам, чего высматривает? Павел спросил еще у двух-трех конторских служащих. Отвечали одинаково: пропало. А куда – кто его знает…

Получив на складе сельхозтехники запасные части, которые ему поручили привезти, Павел, пока шофер грузовика обедал в чайной, ходил по городку, думал.

Городок, разросшийся и благоустроенный за последние годы, производил неплохое впечатление. Кварталами стояли трехэтажные жилые дома с балкончиками, населенные рабочими сахарного завода. На крышах щетинились телевизионные антенны. В центре городка сверкал витринами недавно открытый универмаг. Напротив него такой же свеженький и такой же желто-белый кинотеатр приглашал афишами на новый широкоэкранный фильм. Главная улица была в асфальте, люди шли по тротуарам, не грязня обуви. По городку шныряли даже такси: светло-серые «Волги» с черными шашечными поясками.

Вблизи дворца на склонах, обращенных к реке, торчали прутики посаженного леса. Большой красочный фанерный щит сообщал, что это молодежный парк, заложенный руками пионеров и комсомольцев района. Колесами-нулями круглилась внушительная цифра, обозначая, какое количество деревьев посадили комсомольцы, превращая голые склоны в парк.

И вот тут у Павла точно взорвалось что внутри. Глядя на тоненькие прутики в старательно облаженных лунках, он испытал совсем не радость, не восхищение добрым и благородным делом, исполненным районной молодежью, а нечто совсем противоположное – горечь, досаду, обиду, злость, гнев. Ведь точно же на этом самом месте стоял парк, взращенный крепостными садовниками! Посаженным прутикам расти и расти, только через полсотни, через семьдесят лет превратят они эти бугры и откосы в то, чем они когда-то были. Многие из тех, кто посадил новый парк, даже не дождутся того далекого времени, не увидят по-настоящему своей работы. Только через семьдесят лет будет восполнена, возмещена утрата, только через семьдесят лет к людям снова вернется то, что у них  у ж е   б ы л о,  чем они уже владели, чего так глупо и понапрасну, не заглядывая вперед, себя лишили. А  в е д ь   э т о й   у т р а т ы   м о г л о   и   н е   б ы т ь,  как и многих других подобных утрат, и не надо было бы снова исполнять однажды уже исполненное, возвращаться назад, к истокам, снова трудиться над основным капиталом общего блага, вместо того, чтобы, останься он нетронутым и сохраненным, идти с ним дальше, наращивать его, развивать и множить…

На обратном пути, в кабине совхозного грузовика, Павел думал о Глухаревке, о соседних деревнях. Прошедшие годы и туда принесли немало доброго. Сколько в деревнях техники – машин, механизмов! Нынешние земледельцы почти избавлены от изнурительного мускульного труда, в каком сотни лет изнемогали и прежде времени изнашивались, старились поколения крестьян. В редком селе теперь нет электрического света, радио. Если поглядеть по избам – обстановка в них близка к городской: крестьянским семьям по силам, по заработкам покупать хорошую мебель, хорошие вещи. В каждом дворе обязательно велосипед, у многих мотоциклы, а есть и владельцы собственных автомобилей. Стало привычным, что все дети учатся, заболевшие получают немедленную помощь. Культура еще вызывает нарекания, но и она движется вперед, есть новые клубы, которые не уступают тем, что в городе, – там и танцы, и всякая самодеятельность, и кружки, и кино, и читальни, где на полках и Пушкин, и Драйзер, и самые последние журналы.

Но сколько делается уже однажды сделанного, сколько труда идет только на то, чтобы восстановить уже имевшееся! На осень в Глухаревке запланировали посадить сад в прежних размерах… В Сурганове, по соседству, чинят, трамбуют плотину, которая держала раньше обширный пруд… Как бы крепче, богаче, красочней, изобильней была жизнь, если бы новое творчество соединялось со старым, если бы труд ложился на труд, если бы всему и всегда понимали настоящую цену и берегли, хранили бы любую частицу общего блага, все, До последней крошки, что только может служить, нести свою пользу жизни, людям!.. Как это и должно быть у рачительных, настоящих хозяев, у настоящих наследников…

– Дрыхните, суслики! А я думал, вы тут уже всё вверх дном перевернули!

Громкий веселый голос заставил Павла открыть глаза.

Занималось утро, степь лежала серая, слегка туманная. Небо на востоке зеленело, самый низ его был подожжен зарею.