Ворон смотрел на огонь. На лбу его, собранном в складки, на хребтине длинного, костистого носа, в немигающих глазах трепетали малиновые блики.

– Здорово ж это получается: давай, давай для общественного, а про личное забудь, не спрашивай… – проговорил он, больше думая вслух, чем отвечая Сычеву. – А человек не две жизни живет. Я вот жениться не могу из-за того, что жену привесть некуда. А мне уж тридцать в июле. Сколько ж мне еще вашей квартиры ждать? Да и дадите ли? Обещаний вы вон сколько пораздавали, где столько жилья возьмете?

Сычев промолчал, а Ворон заговорил снова:

– Общественное, личное… А можно человека на две половины делить? Где эта граница в нем? И почему это личное непременно должно ущемляться? А почему не так поставить дело: и то и другое важно в одной степени? Ведь в натуре-то оно так! Если человеку хорошо, в личном он устроен как надо, все у него нормально – с жильем, заработком и прочим, – тогда и для общества от него полная отдача. А если он вот так, как я, в неустроенности бьется, без самого насущного, без чего человеку вообще жизнь не в жизнь, и нет ему сочувствия, нет ему помощи, а только еще винят – потребительские, дескать, настроения, пережитки прошлого мира в тебе, искоренять, преодолевать надо! – так какой из него работник? В радость ему труд? Какой от него толк для общества? – Ворон цыкнул в огонь слюной. – Нет уж, раз моими нуждами пренебрегают, не хотят их знать, так я буду о себе сам заботиться…

– Ну и что ты там, в дорожном отряде, найдешь?

– Да что-нибудь найду… Заработки повыше. Командировочные, спецодежда…

– Спецодежду мы тебе и тут даем… – сказал Сычев тоном человека, отвечающего на неблагодарность. – А на командировочные особенно не рассчитывай. Их за дальность платят, и на практике так редко бывает.

– Меня в самый дальний отряд пошлют, там получать положено. Да и не в деньгах, собственно, дело…

Ворон опустил голову на солому, как бы выразив этим, что говорить бесполезно – Сычев все равно его не поймет.

– Ну, а в чем же тогда? – резковато спросил Сычев. Чувствовалось, что он действительно не понимает Ворона, того, что у Ворона за словами, и уже начинает раздражаться, что Ворон ему непонятен.

– А в том… В доротряде работа строго по сменам, как на заводе.

– Ну и что?

– А то… – сказал Ворон, отрывая от земли голову. – Я девять классов кончил. Мне и почитать охота, и в кино сходить. Я вот в техникум подготовиться хочу, а где мне здесь у вас время для учебников взять? Последнее, что из школы знал, забываю… Только говорится – нормированный труд, а на деле? План, обязательства, досрочно выполним, перевыполним, все, как один, на ударную вахту! Словом – жми, давай, вкалывай! Зимой – на ремонте горячка, весна пришла, лето – совсем дыхнуть некогда: посевная, прополочная, уборочная… Я за год ни одной книжки не раскрыл, забуду скоро, как буквы выглядят…

– Сверхурочный труд мы компенсируем денежной оплатой, ты это знаешь. Все довольны, никто пока не обижался.

– А мне не компенсация, мне время нужно. Чтоб я для своей пользы мог его тратить, на свое развитие. Меня в школе обучали, из невежества тащили. Для чего? Чтоб я в несколько лет такой жизни снова дурак дураком стал?

– Ну, загнул! – рассердился и даже обиделся Сычев. – В дураков у нас еще никто не превращался, что-то я не видывал!

– А что же тогда, как кто образование получил, норовит из села либо в город, либо еще куда уехать?

– К легкой жизни бегут, – убежденно ответил Сычев.

– К легкой? – Ворон даже сел на соломе, повернулся к Сычеву. – Это где же она легкая? На стройках? На лесосплаве? Под землей в шахтах? Возле доменных печей? Иль в паровозных депо, на транспорте? Где это вы сейчас легкую жизнь найдете? Жизнь везде трудовая, даром денег нигде не дают, их заработать надо по́том. А бегут – чтоб облик свой сохранить.

– От несознательности это! – сказал Сычев хмуро. – Распустились, узды нет. Ничего, будет порядок. Не очень тогда из села разбежишься. Работаешь в сельском хозяйстве – вот и работай, и нигде больше не возьмут, куда б ни кидался. А потребуется народ в промышленность – государство найдет, как его взять. Строго организованно, нужное количество. Ты понимаешь, чего защищаешь?! – вскипел Сычев, уже всерьез разозленный. – Текучку рабсилы, самое вредное, что может быть в социалистическом хозяйстве. Анархию! У нас производство плановое, а текучка плановость подрывает. Надо с нею кончать – или как?

– Надо с другим кончать, – так же зло, с блеском в глазах взъерошился Ворон, – когда в городах жизнь одна, а в деревне совсем другая, будто и не двадцатый век. В космос на ракетах летают, а в Глухаревке бани общественной нет, грязь с себя смыть негде. Город и деревня жизненные блага вместе, в содружестве производят, а делят их как? Города-то вон как выросли, вон какое в них благоустройство, бытовые удобства, культура, в каких квартирах живут, а деревня? Разница в жизни – вот отчего деревню кидают! Люди везде одни, одни у них права, одни желания. Молодежь одно образование получает, одного теперь уровня, одни и те же потребности – что у городских, что у деревенских. Надо в культуре, в быте деревню с городом уравнять, чтоб никакой существенной разницы, тогда и текучки не станет. Кого тогда из своих родных мест на сторону потянет?

– С неба все это, о чем ты говоришь, не упадет, – сказал Сычев, вклиниваясь в гневную речь Ворона. – И не принесет никто готовеньким. Самим надо делать. А ты для этого стараться не хочешь, тебе бы все сразу на тарелочке, как в ресторане.

– Я б старался, очень бы даже старался, если бы из моего старания что выходило. Уже пять лет после армии я тут стараюсь, а что прибавилось? Водопровод прибавился? Из тухлых колодцев воду черпаем, как при царе Горохе. Пойдет дождик – народ грязищу на сапогах по своим хатам пудами растаскивает. А трудно, что ль, улицы хотя бы шлаком замостить, тротуарчики поделать? Только говорим об этом на каждом собрании. До станции всего полтора десятка километров, там этого шлаку горы насыпаны. Дайте наряд, рабочих, я б с ними один на тракторном прицепе за пару дней столько навозил, что на три Глухаревки хватило б!.. А это взять – какие у нас для молодежи развлечения? В воскресенье деваться некуда, скучища зеленая. Клуб наш – разве это клуб. Теснота, полы гнилые, ни приемника, ни музыкальных инструментов, из настольных игр – две доски шашек! На декорации драмкружковцы у вас второй год полсотни рублей просят. Кино начнешь глядеть – лента рваная, половины не хватает. Да и картины! – их я еще в армии на первом году все видал. Товары хорошие в магазин не завозят, придешь, скажем, костюм купить или пальто – десятилетнюю залежь суют, а ее только для потехи надевать. Самого нужного нет! Телогрейку ватную, сандалеты, фуражку – в райцентр поезжай, да и то еще вопрос, найдешь ли там. А-а, если все перебирать!.. – И Ворон, отвернувшись от Сычева, опять лег грудью на солому.

Он сплюнул в костер, замолчал.

– Вот ты каков! – протянул директор с такой окраской голоса, как будто бы то, что высказал Ворон, уличало его, как совсем плохого человека, почти с преступными наклонностями. – Да… – вздохнул он с горечью. – Идейности в тебе маловато. Воспитывали, воспитывали тебя, да, видно, недовоспитали…

– Зато Иван воспитанный… – глухо, в солому, сказал Ворон. – Всем доволен, ничего не просит – ни клуба, ни бани. Если б еще за самогонку не прижимали, так ему совсем не жизнь, а рай.

– Иван труженик, чего ты его цепляешь? Он на севе каждый день полторы нормы давал. Ты вот обсуждать приказы любишь, а Иван безотказно всякое дело делает. Если б все были такие, как он, совхоз наш давно бы передовым стал.

– На севе, помнится, и я не в последних значился.

– То-то вот и плохо, что умеешь работать, когда захочешь, а сознанием отстаешь… Дали тебе ум, а пользоваться им правильно не научили, не в ту сторону он у тебя забирает…

Ворон не ответил. У костра наступила неловкая тишина. Только сучья потрескивали, шевелясь в огне, и соловьи полнозвучно свистали вокруг.