Ульяна Федоровна встречает гостей, зардевшаяся от смущения. Она невысокая, полноватая; каштановые, с нитями седины волосы зачесаны у нее назад и собраны в узел. На вид она простая деревенская женщина. Да так оно и есть: в войну в полку Павла Сергеевича она была санитаркой в медсанбате, совсем еще молодая, комсомолочка; пошла в армию добровольно, с другими районными девчатами, когда к ее Смоленщине подходил фронт. Павел Сергеевич тоже был тогда молодой, двадцати пяти лет, неженатый, перед самой войной получивший диплом военного дирижера и назначенный в полк. Такими они познакомились тогда, и с тех пор вместе. Прошли с полком все фронты, какие выпали, Польшу, Венгрию, Австрию. Кончилась война, все по домам, а Павел Сергеевич продолжал служить еще двадцать пять лет. На военной службе выбирать не приходится – куда направит начальство. Пришлось пожить и на китайской границе, и в жаркой Туркмении, и в горах Грузии. И вот лет десять, как снял Павел Сергеевич погоны и они с Ульяной Федоровной в Ольшанске. Купили этот домик, мирно и тихо доживают свою жизнь. Павел Сергеевич доволен, исполнилась давняя его мечта – у него свой сад, приятная и любимая возня в нем; жена просто хозяйствует в доме. Одним только обделила их судьба – не дала детей. Одиноки они, иногда это остро чувствуют оба, и тогда Павел Сергеевич еще энергичнее погружается в свои садовые дела и заботы, а Ульяна Федоровна – в домашние хлопоты: стирать, мыть, чистить, наводить в доме порядок, который у нее и без того образцовый, – хоть по телевидению показывай в пример другим хозяйкам.

На Ульяне Федоровне кухонный фартук: забыла его снять, когда во дворе зазвучали чужие голоса. Подав гостям свою короткую, толстоватую в пальцах, шершавую от всяких домашних работ руку, она вдруг спохватывается, что встречает гостей в фартуке, поспешно сдергивает его с себя, заливаясь еще большей краской.

Все эти дни Ульяна Федоровна переживала волнения Павла Сергеевича как свои собственные, изболелась за него душой и приходом районного начальства взволнована даже больше, чем сам Павел Сергеевич. Излишне суетясь, она приносит к столу недостающие стулья, достает из буфета голубые сервизные чашки и блюдца, ставит их перед гостями, от торопливости чуть не роняя из рук.

– Ну, Ульяша, это по твои пирожки, сейчас им экзамен будет, – шутит Павел Сергеевич. – Видишь, какая комиссия пожаловала, высшая районная власть! Как бы не забраковали твою работу!

– Что вы, такого не может быть, Ульяна Федоровна знатная мастерица, мы это знаем. – Галахов, повесив в передней шинель, садится за стол, потирает озябшие руки. – Я помню, какой прошлый раз пирог с яблоками мы у вас тут ели…

– Прошлый раз были ватрушки с творогом, а пирог с яблоками – раньше, – поправляет председатель райисполкома Селезнев. – Как это приятно, уютно – самовар, красивые чашки… – говорит он, тоже садясь за стол. – А в комсомольские мои времена это мещанством считалось, стыдились самовара в своем доме, на чердаки их волокли…

– Ульяша, достань-ка наливочки, – просит Павел Сергеевич. – Видишь, гости озябли, одним чайком им не согреться.

Мужчины уже все за столом. Ульяна Федоровна, переодевшаяся в спальной комнате в небудничное платье, наливает в чашки из заварника, спрашивая у каждого:

– Вы как любите, покрепче, послабей? Павел Сергеевич мой вообще одну заварку пьет, не знаю, как это можно с его сердцем… Пирожки, пожалуйста, берите. Эти с повидлом, эти вот – с рисом.

– А что, крепкий чай – это полезно, – оправдывается Павел Сергеевич. – Укрепляет сосуды. Во всех медицинских книгах написано.

– Мало ли что пишут! – машет рукой Ульяна Федоровна.

Гости ведут себя непринужденно, но о том, из-за чего пришли, они пока молчат, и потому разговор за столом все время меняется, трогает одно, другое. Короткое говорит о весне; похоже, будет она холодная, затяжная. Но это неплохо, гораздо хуже, если бы как два года назад – сразу зной, сушь, и до самого июня ни одного дождика. Селезнев – он сидит рядом с Коротковым, напротив Галахова и Павла Сергеевича – включается в эту тему, добавляет, что озимые во всех колхозах хорошие, по прогнозам погода не должна подвести; значит, можно рассчитывать на сильные хлеба. Но – тьфу, тьфу! – оборачивается он через плечо, сколько уж раз так бывало: все виды на урожай, и прогнозы блестящие, а потом что-нибудь – трах! – неожиданное. В самую уборку – проливные дожди… И всё кувырком. И ломай голову, как скоту перезимовать…

Галахов, подувая на чай, тянет его с блюдечка. Быстрый Коротков уже выпил свою чашку, сам наливает себе вторую.

Павел Сергеевич почти не ест и не пьет. Разговоры о сельских делах он слушает с видимым интересом, спрашивает кое о чем, но сам – в скрытом напряжении, ожидая, когда гости перейдут к тому, ради чего ими предпринят такой торжественный и представительный визит.

Начинает Коротков. Он дипломат, действует всегда обходным маневром. Сначала, не называя имен и фамилий, рассказывает происшествие в соседнем районе. Один ответственный товарищ, немолодой уже человек, завел себе даму сердца. Стал ей однажды звонить, да впопыхах набрал не ее, а свой домашний телефон. Трубку сняла жена, а он, не разобравшись, и бряк: «Женечка, голубка, я так по тебе соскучился…» И вот жена теперь его мучает денно и нощно: кто эта Женечка? Выясняет у всех знакомых, приходила даже в райком: вызовите, пусть признается, вам он должен сказать, а я с ней, гадюкой, расправлюсь…

Коротков дает всем вволю насмеяться и, когда за столом утверждается совсем легкое, свободное настроение, умело выбрав паузу, с улыбкой обращается к Павлу Сергеевичу:

– Ну что, Павел Сергеич, пора, наверно, вам свое дело начинать!

Павел Сергеевич, еще в паузу по взгляду Короткова понявший, что именно сейчас секретарь райкома заговорит с ним о главном, и все-таки захваченный как бы внезапно, скованно медлит. Его лоб под седой прядью слегка розовеет, выдавая волнение, жаром всколыхнувшееся у него внутри.

– Да вот уж и не знаю… – с усилием выжимает он из себя. – Справлюсь ли… Еще годок накинулся, а здоровьишко – убавилось…

– Ну-у, Пал Сергеич, вам еще рано в полную отставку… – вступает Селезнев. – Ничего ведь без вас не получится, вы ж это знаете… Все ждут, весь район, народ привык, каждый год ведь… Какой же это праздник будет? Настоящего праздника не получится.

– Верно, Пал Сергеич, – добавляет Галахов. Его серые навыкат глаза просяще смотрят с костистого длинного лица. – Работу мы вам максимально облегчим, дадим в помощники парня, инструктора из райкома, всю организационную часть он на себя возьмет, вы этого касаться даже не будете. Мало его окажется – еще кого-нибудь подключим. Главное, что это, можно сказать, уже наша традиция. Ветераны у меня уже спрашивают. Петр Петрович точно сказал – весь народ ждет. Знаете, какое будет огорчение?

Павел Сергеевич молчит, опустив глаза, рука его механически трогает отпитый до половины стакан с торчащей из него ложкой. А на своем месте, на краю стола, так же неподвижно сидит и напряженно смотрит на мужа Ульяна Федоровна. На лице ее – смесь выражений: желание, чтоб муж отказался, страх, опасение за него и одновременно что-то совсем обратное.

– Ну, что, Ульяша, скажешь? – обращается к ней Павел Сергеевич. – Как, соглашаться мне?

Растерянность, даже смятение охватывает Ульяну Федоровну. Что ей сказать? Она знает, если возьмется Павел Сергеевич готовить сводный оркестр для парада в день 9 Мая – это почти непосильный ему труд, потом ему долго болеть, пить усиленно свои лекарства. А если не возьмется, откажется, это ему еще хуже, будет страдать, чувствовать себя уже ни на что не годным, даром живущим стариком.

– Старый ты уже, Паша… Опять будешь переживать, а тебе ведь нельзя, у тебя сердце… – осторожно, только лишь как бы предупреждая, произносит Ульяна Федоровна.

– Да ведь, видишь вот, просят… Дело-то нужное… – колеблется Павел Сергеевич.

– He огорчайте нас, Пал Сергеич, – ближе придвигаясь к старому дирижеру, обнимая его за плечи, говорит военком Галахов. – Ну, давайте так договоримся – последний разок уж.