Не один раз в такие минуты, когда пруд озаряло солнце и загорались краски, Василий думал: какая счастливая профессия у художников, жить всё время среди красоты, ловить ее на свои холсты и картоны, быстротечные, мелькнувшие, бесследно исчезающие мгновения оставлять живущими навечно, делиться ими с людьми, которые никогда бы этого не увидели, не узнали, одарять их тем высоким, что почувствовала и пережила душа…

И неизменно вслед за такими мыслями к нему приходили мысли о самом себе – уже без всякой приподнятости, сугубо-трезвые, деловые, вызывавшие тревогу и неприятную растерянность, потому что ни к чему не вели, не складывались ни во что определенное. Что же делать дальше, как строить свою жизнь? Пока шла война, у каждого и у всех была одна твердая цель – победа. А вот теперь всё надо решать самому, только самому, и в большом и в мелком. Через полгода снимут инвалидность, ту маленькую пенсию, что он получает, и, хочешь не хочешь, надо или на кого-нибудь учиться, да так, чтоб поскорей, или устраиваться на какую-то работу, зарабатывать на жизнь, кормить себя, помогать матери. Надо обязательно снять ее из путевых работниц, это его святой долг. Не женское дело – поднимать рельсы, да еще в ее возрасте, с ее нездоровьем, ведь она же полностью себя надорвет…

Но что выбрать? Сколько уже разных профессий выбирал он для себя и отбрасывал, и всё, вероятно, потому, что были они для него случайны, не по нему, не его настоящим делом. Хотел быть летчиком – в школе, в пятом, шестом классах. Тогда все мальчишки хотели быть летчиками, всех соблазняла слава Водопьянова, Чкалова. Хотел быть пограничником – после фильма «Джульбарс». Хотел быть паровозным машинистом: железные дороги были ударным фронтом страны, не меньше, чем слава летчиков, гремела слава лучших водителей поездов, по радио о них читали стихи, пели песни. Хотел быть врачом – благородно и нужно людям. Но в войну насмотрелся на кровь, перевязки, и понял: никогда он не сможет привыкнуть это видеть без внутренней боли, срастись с этим, как со своим ежедневным делом. А что стоит врачу чувствовать и переживать бессилие своей науки и свое собственное, когда он должен, хочет и не может помочь, когда на его глазах, из его рук ускользает человеческая жизнь…

На фронтовых дорогах ему случалось попадать на перекрестки без указателей. Разбегается множество направлений, надо двигаться – и не знаешь, куда…

«А надо ли еще что-то искать?» – вдруг задал он себе однажды вопрос. Может, уже всё найдено, сама судьба устроила ему эту находку: Ксения, ее дом… Он не безрукий, дел ему здесь найдется сколько угодно, он знает бензиновые и дизельные двигатели, фронтовая необходимость, когда все малые и средние починки танкисты делали своими руками, научила слесарничать, а с такими знаниями и умением только заявись в МТС… Ну что ж, что он городской, не жил в деревне, не знает ее порядков, сельского труда, – годы войны отучили его от города, теперь его хоть куда сунь – со своей солдатской сноровкой везде он сумеет освоиться и прижиться… Что ж, что Ксения простая деревенская женщина, баба, как они все сами себя здесь называют, что образование у нее – всего семь классов. А у него – вуз, академия? Всего на два класса больше… Важней другое – она старше. Но тоже не беда. Мало ли людей так женятся – и как еще хорошо выходит. Зато какая будет жена, не надо гадать, опасаться, наперед всё видно: по гроб верная, во всем надежная. Такая не бросит ни в болезни, ни в несчастье, даже из тюрьмы будет ждать, сколько бы ни пришлось, ни на что не соблазнится, ни на миг не изменит; в таких женщинах – еще стародавнее, на чем Россия тыщу лет простояла, из малых племен так численно умножилась, заселила пол-Европы, Сибирь до Тихого океана: достался муж – люби и береги, это твоя судьба по высшему закону, она – одна, и другой не положено, не будет…

Он удивился: очень уж настойчиво заворошились в голове эти мысли, так бывает только тогда, когда в человеке само зреет какое-нибудь трудное, но настоящее решение. Стал раздумывать уже спокойнее, трезвее, стараясь себя оспорить, разубедить, и в конце концов чуть не вслух сказал себе: а что? В самом деле – а почему бы и нет? Ксения согласится, она из тех женщин, у которых семейный склад, ей обязательно нужна семья, муж, дети, без этого ей жизнь не в жизнь. Вон она как об этом сама всё время говорит… И всё это у нее будет. Конечно, она удивится, как удивлен он сам возникшим в нем решением: она ведь совсем такого от него не ждет. Может быть – помедлит, поколеблется. Но внутри – будет рада и благодарна ему: обрести сейчас женщине мужа – это редкая удача, и Ксения не может не понимать, что такая возможность, скорее всего, больше к ней не придет…

На обратном пути в Ясырки нависли серые тучи, опустились низко, безотрадно, свет дня померк, и зашумел дождь. Он то хлёстко, с пузырями, ударял по земле, то сеялся мелко, часто; укатанная дорога жидко блестела, ноги скользили. Глинистый подъем на деревенский бугор, пока Василий дошел до Ясырок, разбух, грязь липла к сапогам. Василий едва взобрался, таща на ногах пудовую тяжесть.

Никто не мог встретиться ему на улице в такую погоду, но всё равно, по сложившейся уже привычке, к дому Ксении он зашел со стороны огорода. Дождь частыми струями стекал с камышовой крыши сарайчика; цокало и позванивало от падающих капель наполненное водой корыто возле двери в дом.

Василий взял лопату, прислоненную к стене дома, стал соскребать грязь с сапог. Кухонная форточка была открыта, изнутри слышались голоса, Ксения с кем-то говорила. Василий невольно прислушался: кто это в доме, узнал голос Анны Федотовны. А дальше он уже не мог не вслушиваться, потому что говорили о нем. Василий оставил чистить сапоги, замер с лопатой в руках.

– …боюсь я, боюсь, теть Ань, уж больно он хворый… Так вроде ничего, всё вроде у него здоровое, а грудь сиплая, дышит – так по всей избе слыхать. А ночью – так еще слышней. А если это чахотка у него да дитю она достанется?.. Ох, страшно мне, теть Ань… Светочку похоронила да другое дитя больное будет – это ж я исказнюсь, совсем рассудок потеряю…

– Ну, тогда и не думай больше про него, отрежь начисто. Тогда вот то, что я тебе и прежде говорила: Пал Семеныч. Уж он-то – здоровей не бывает, на фронте не калеченый, на броне просидел. Третьего дня он мне стрелся, на дрожках из Шилова ехал, веселый, рожа красная, во весь рот улыбается, глаза – как намасленные. Ему только намекнуть – он враз тут будет, он такой…

– В том-то и дело, что такой… Какая про него слава ходит? И там у него полюбовница, и там, где только нет, на счетах считать – и то не сочтешь…

– А тебе-то до этого что, ты с ним не любовь затеваешь. Побудет разок, для верности другой, и всё… И пусть до своих полюбовниц возвертаетcя… Только вот дело-то какое – он только днем свободный, жена у него – аспид, ужас как боится, как бы кто у ней мужика ее не отнял. Чуть где подзадержится – сейчас же кидается искать, шум, гром на всё село и еще на десять округ. А днем у него служба, поди проверь, куда он поехал, то ли по делу, то ли просто в гости к кому…

– Ох, не знаю, теть Ань, как быть, что и сказать… – проговорила с мучительным раздумьем Ксения.

– А чего знать-то? – напористо сказала Анна Федотовна. – Одно знать надо – дитя тебе нужно. Вот это и знай. А как, что, кто, откуда – ты на это потом плюнешь да забудешь. А дитя-то – останется, твоим будет… Ну так как – поговорить с ним? Я ему так скажу: мол, именинница Ксения, поздравить не мешало бы. Все ж таки вам знакомая. Обидно ей будет, что вы, Пал Семеныч, мимо тут всё ездите, а поздравить ее не схотели. Он – ушлый, ему много говорить не надо, сам всё поймет… А мы угощенье приготовим, будто правда всё, холодцу я наделаю, пышек напеку. Вот и будет всё чин чином… Ну так что, он тут завтрева будет проезжать, сказать ему на пятницу? А ты на этот день отпросись, хоть до обеда…

– Я могу и полный день взять, мне положено. Сколько я других подменяла, пусть хоть раз меня подменят…

– Ну, тогда так я с ним, значит, разговор и поведу – про пятницу…