Сюда, в Изборск, в самый канун Благовещения пришло к нему известие от Саночки. О том, что княги­ня благополучно родила, но не второго сына, как ожи­далось, а дочь, которую в первый день марта окрестили и назвали Евдокией. Князя сия новость развеселила:

— Вот и славно! Будет теперь мой бабёныш в пол­ном женском окружении!

В тот же день он вышел из Изборска и перевел свою большую рать на берега Пимжи. Здесь вместе со Спи-ридоном он посетил троих монахов-отшельников, жи­вущих в глубоких пещерах, или, как здесь говорили, печорах. С ними они и вспоминали Благовещение Бо­городицы. Шел мокрый и липкий снег, сугробы стали подтаивать, и Александр даже пригорюнился, что при­дется возвращаться в Изборск и там пережидать отте­пель, там встречать немцев. Но на другой день стало холодать, а затем и вовсе вернулись морозы. Войско двинулось дальше, вышло к берегу Псковского озера, поднялось вверх до Колпина и остановилось в селе Вербном, в месте впадения в озеро реки Медовой. Здесь дозорные донесли, что войска немцев идут им навстре­чу и расстояния осталось никак не больше полутора по­прищ. Морозы еще больше усилились. От Вербного Александр повел полки на Ряпин, и тридцатого марта произошло столкновение передовых полков его войска с передовыми полками ордена — Мостовский бой, в ко­тором погиб Домаш и были смертельно ранены Кербет и Савва. Тело Домаша Твердиславича его отроки в тот же день повезли в Новгород, Кербет умер в селе Узмени и оттуда его повезли в Тверь, а Савву оставили умираю­щим в Узмени.

Первого апреля Александр двинулся на полночь к Омовже — туда, где восемь лет тому назад они с от­цом разгромили и пустили под лед тысячное войско, возглавляемое ритарами, именующими себя Христо­вой милицией и братьями по мечу119 . Потом сей орден Милиции-Христа был окончательно разбит жмудью и земгалой неподалеку от городка Сауле120 .

Ему казалось, что, если повторить битву в том же месте, гибель немцев будет неотвратимой. И все же чу­тье подсказывало, что дважды невозможно ступить на лед одной и той же реки, чтобы пустить под сей лед своих врагов. Где-то глубоко в душе он уже знал, что сражению уготовано место на льду Чудского озера.

Так и получалось. Хитрый Андрияш угадал замысел Александра и преградил ему дорогу к заветной Омовже. Повернувшись, Ярославич вышел к озеру и перевел войска на противоположный берег. Это было вчера, а сегодня огромная, почти двадцатитысячная рать готовилась к решающему сражению, раскинув­шись на несколько верст от Кобыльего Городища при устье реки Желчи, вдоль островов Горушка, Городец и Озолица121 до поворота на Узмень.

Александр повернул Аера и вновь обратился взо­ром в сторону того берега, на котором стояли немцы. Желтое, почти весеннее солнце весело и озорно проса­чивалось сквозь морозную пелену воздуха. Князь глу­боко вдохнул, выдохнул и сказал:

—    Стало быть, так, брате Андрюша, Ядрейко Яро­славич! Слушай меня внимательно.

—    Слушаю, Саша, — тихо и покорно ответил Ан­дрей.

—    Тебе поручаю крыло ошую от чела. Там. — Он указал на пространства вдоль берега слева от них. — Ты со своими двумя тысячами, суздальский полк Ратислава, полки муромские и гороховецкие… Доста­точно, около четырех тысяч вас наберется. Будете сто­ять у входа в Узмень и ударите тогда, когда я, стоя на Вороньем Камне, подниму золотого владимирского льва — знамя наше. До того мгновения стоять терпе­ливо и не встревать. Понял, браточек?

—    Понятно, Саша.

—    Теперь вы, Таврило и Сбыслав.

—    Слушаем! — взволнованно отозвался Олексич.

—    Вам поручаю самое главное — чело. Вы с ваши­ми полками встанете здесь, где мы стоим сейчас.

—    Ясно.

—    Себе возьмите нижегородские, городецкие и юрь­евские полки Святополка Ласки, ярославцев и костро­мичей Ярослава Ртище, тысячу владимирцев Елисея Ве­тра да москвичей, коими Ванюша Тур распоряжается. Это еще не все. Сюда же поставите смоленские,тверские,

торжковские полки. Яков!

—    Аз есмь.

—    Ты тоже здесь встанешь со своими полочанами и торопчанами. С воеводой Раздаем. А в самую середи­ну поставите новгородцев, которых я вам сюда дам. На них и на вас будет задача сдержать натиск немец­кой свиньи, когда она рылом своим вобьется. Медлен­но отступать, окружая клин немцев, а потом вдруг дать им прорваться, показать, будто дрогнули, а тут и мы с двух крыл ударим. Самое тяжелое дело вам по­ручаю. Тебе, Гаврило, тебе, Яков, тебе, Сбыся.

—    Дозволь и мне здесь стоять, — попросил Ратша.

—    Нет, — резко отказал князь. — Я и так сюда уже не меньше восьми тысяч войска наговорил. Ос­тальные, мы, стало быть, будем стоять на Городце, на Озолице, на Сиговице. Стоять и ждать, пока знамя со львом в небо не взойдет. Тогда с двух сторон на не­мецкую свинью ударим. Таков весь мой замысел. У ко­го еще какие соображения есть?

Соратники молчали, вздыхая и обдумывая все, что сказал Александр. Он по очереди вглядывался в их лица и видел, как они мысленно перебирают обозначенные им расположения полков, и вроде бы все сложилось в его замысле так, как надо. Ему и самому было удиви­тельно то, как он вдруг все распределил. Все, о чем он ду­мал в последние дни неясно, вдруг выстроилось само со­бою и теперь казалось стройным и разумным.

—    Мое разумение таково, что лучшего построения и не придумать, — первым признался Яков, и это бы­ло особенно приятно Александру, потому что ловчий обладал несравнимым охотничьим чутьем.

—    Если и все другие такого же мнения, вернемся в Кобылье Городище и соберем общий совет воевод.

—    А у меня есть вопрос один, можно его задать? — спросил Ратисвет таким голосом, что Александр тот­час догадался — сейчас что-нибудь смешное спросит. Красиво и ладно петь, в отличие от незабвенного Ратмира, сей юный отрок не умел, но зато обладал весьма острым умом и умел так пошутить, что в самый тяжелый и грустный час мог выдавить из людей если не смех, то хотя бы улыбку.

—    Ну-ну? — разрешил Александр, предвкушая искру Ратисветова остроумия.

—    Вот у немцев построение именуется свиньей, и ты, светлый княже, все твердишь: «Нападем на не­мецкую свинью с двух сторон». А ведь сейчас Великий пост. Хорошо ли нам будет такою свининой разгов­ляться?

—    Ничего, Спиридон благословит, — ответил Александр, трогая коня своего. Все рассмеялись и по­ехали следом за князем.

Ехали молча, у Александра в животе заскреблось от голода. С утра, как поели в Кобыльем Городище ржаной солодухи с горячим хлебом, так с тех пор ма­ковой росинки во рту не было. К обеду хозяева обеща­ли наварить разнообразие каш, чтобы все могли насы­титься вдоволь, ибо на завтра, на день битвы, назна­чался наистрожайший пост до самого одоления, аще таковое произойдет.

Судя по молчанию, все тоже думали о еде, прислу­шиваясь к рычаниям диких зверей в густых чащобах своей утробы. Как всегда в таких случаях, молчанием старших по чину воспользовался Андреев отрок Ники­та Переяска:

— А вот я слышал, что на горе Афоне есть один старец по имени Мавридон. Сам такой маленький-ма­ленький и сухонький-сухонький. Он славится тем, что всю свою жизнь соблюдал в течение всего года Вели­кий пост так, как его соблюдают в Великую пятницу. А потом вдруг стал есть все подряд: и свинину, и бы­ков, и баранов. И целыми днями ест их ненасытно.

В день по целому быку съедает. В другой день трех свиней съест. В третий — стадо баранов поглотит. И все ему мало. Со всех окрестных греческих селений к нему приводят стада и тут же, рядом с его кельей, жарят-парят. Он ест и все кричит: «Еще подавай!»

А сам по-прежнему остается махонький и сухонький.

Посмотришь: в чем только душа держится, а при этом такое вот ненасыщение!

—    Отчего же он так прожорлив стал? — удивился князь Андрей. По голосу его слышалось, что ему, как всегда, неловко за своего верного и надежного, но столь легоязычного оруженосца. — Опять ты мелешь пусто­ту какую-то!

—    А вот дослушайте, — невозмутимо отвечал Никита. — Однажды накануне Пасхи к нему в келью явился сам целитель и великомученик Пантелеймон и сказал: «Радуйся, Мавридоне! На великий подвиг те­бя благословляет сам Иисус Христос! С сего часа в тебе