Мы вошли с Александром на посадничий двор. Здесь стоял под деревьями стол, на столе возвышались кувшины, и в тарелках светилась свеженарезанная копченая стерлядь. За столом сидели трое — посадник Ладимир, боярин Роман Болдыжевич и Сбыслав. При виде меня взоры у всех сделались щетинистые, а Быся даже вскочил:

— Вот он, бисов предстатель!

Ишь ты, каким словом меня встречает!

— Почто же ты меня, христианина, так величаешь, братанич Сбыслав Якунович? — вежливо спро­сил я.

—    Мне таких братаничей не надобно, — ответил Быся.

—    Ладно, — вздохнул я. — Стало быть, нет боль­ше у меня тут братаничей?

—    Нету, — жестоко произнес боярин Роман.

—    Однако он и помереть так может… — первым вступился за меня посадник. Добрая душа! — Доз­вольте, я пива ему налью. Мы тут, Савва, пиво Пием новое.

—    Спаси тебя Бог, Ладко добрый, — произнес я, принимая из рук Ладимира кубок с пенным напит­ком. — Поздравляю тебя с именинами, Гавриил… Не ведаю, как тебя по отчеству.

—    Милошевич я. Ладимир Милошевич. Отац мой был Милош Отрадич.

—    Здравия тебе, Ладимир Милошевич! И отцу тво­ему Милошу Отрадичу — слава! — сказал я, хватаясь за серба, как утопающий за соломинку, и быстрыми глотками осушил кубок. До чего же пиво в нем оказа­лось вкусное и холодное! Теперь мне и судиться и по­мирать легче было.

—    И зачем ты, Ладко, такое мягкосердие к нему выказываешь! — рассердился на посадника Сбыс.

—    Затем, братушки, что свякое со свяким случает­ся, — ответил мой заступник. — И верх того — имя у него для нашего слуха велми славное. Три года назад скончался наш светоч свей Сербии — архиепископ Савва, заповедавший нам четри слова — «Само слога Србина спасава», что значит — «Токмо единство спа­сет Сербию». А теперь там другой светилник загорает­ся — епископ Савва новый. Да и река у нас в Сербии — Сава. И там, где Сава впадает в Дунай, стоит наша српска столица — Београд. И, кроме всего прочего, се­годня не только день Архангела Гавриила, но и отме­чается память Стефана Савваита. Вот мне и жалко ва­шего Савву, хоть он и озорник, безобразник.

— Да он хоть помнит, какое скотство вчера вытво­рял? — спросил боярин Роман. — Помнишь?

Я замер и хотел было что-то сказать покаянное, но вместо этого вдруг хмель вчерашний взыграл во мне, и я ни с того ни с сего возьми да и ляпни из песни про Игоря, которую вчера пел Ратмир:

—   О Русская земля! Уже за шеломянем еси!

—   Придуряется! — хмыкнул боярин Роман. — Ну что? Будем бить?

—   А бейте, — махнул рукой я. — Все равно, как я вижу, не жить мне. Хотя и не знаю, какое такое непо­требство мог я намедни исполнить, за которое теперь столь суровый суд терплю.

—   Не знаешь? — удивился князь Александр. — А как топором своим стол надвое переломил, по­мнишь?

—   Стол? Надвое? — Лютым морозом вмиг обдало всю мою спину, а во рту вновь пересохло, будто не пил никакого пива нового. — Зачем же это я?

—   А ты всех хотел порубить, — сказал Сбыся. — Кричал, що лучше можешь спеть, чем Ратмирка. Кри­чал, що один всех свиев побьешь, а мы, мол, только можем в сторонке стоять да глядеть. Топор у тебя от­няли, так ты стал лавки и кресла в нас метать, тевтону Гавриле лоб разбил так, что тот рудою залился. Орал:

«Нам тут только тевтонов не хватало!» И сего не по­мнишь, пес?

—   А Ратмир? Ратмир цел? — чуть не плача спро­сил я, мало заботясь о судьбе тевтона Гаврилы.

— Спит он. Не бойся, не вечным сном, — сказал Александр. — Но глаз ты ему все-таки подшиб, собака.

—   А еще кому ущерб от меня получился? — проле­петал я сохлым ртом.

—   Больше особенных ран никому не нанес, но сколько утвари перебил и переломал — несусветно. Что говорить, такой добрый пир испортил! Как теперь извета просить будешь, не знаем, — прикончил меня Роман Болдыжевич.

Солнечное утро вставало над посадничим двором, птицы счастливо пели в поднебесье и на ветвях деревь­ев, все вокруг радовалось новому дню, но все сие было не для меня. А для меня, как в песне Ратмира об Игоре, солнце тьмою путь заступило и щекот соловьиный умер, и небеса не радовались, глядя на такого озорника.

— Что ж, братцы, — промолвил я горестно. — Просить я вас вот о чем буду. Дайте мне мой топор, ся­ду я на коня да и поеду один поперед вас. Нагряну на свеев и буду биться, покуда не свалят они меня да не убьют, проклятого!

Сказал я это ничуть не красуясь и не играя, а от всего сердца, и если бы мне дали топор и коня, я и впрямь во весь дух поскакал бы вборзе туда, на све­ев, и исполнил бы сказанное. Они выслушали меня, помолчали, и Быся сказал с усмешкой:

—    Я сейчас разрыдаюсь, ей-богу!

—    Жалобно молвил, подлец, ничего не ска­жешь, — покачал головой боярин Роман. — Ну что, дадим топор ему, князь Леско?

—    Глупости! — ответил Александр. — Хорошо хоть, что раскаивается. Со всеми вместе пойдет и луч­ше всех со свеями биться будет. Иначе не быть ему больше моим отроком.

—    Вот уж такого наказания я и впрямь не выне­су! — воскликнул я, ибо не мог помыслить себе ника­кой иной службы, чем под крылом у Славича.

В этот миг из дома вышел Ратмир. Под левым гла­зом у него было черно, будто там случилось солнечное затмение. Во мне все вновь помертвело.

—    Ратко! — бросился я к нему навстречу и пал пред ним на колени. — Бей мне оба подглазья! А хо­чешь — так и глаза выбей! Но только прости меня, ду­рака!

—    Эва еще! — сердито сказал Ратмир. — Хороши же мы будем пред свиями — у всих подглазья черные. Извета я тоби не даю. Вот сразимся со свиями, тогда посмотрим.

— Ну хоть так! — радовался столь зыбкому, но все же примирению Ладимир. — Давайте пиво пить, братушки! Ратко, Савва, идите ко столу! Яко хорошо! Да ведь у вас имена у обоих каковы! Наш свети Савва, ве­ликий архиепископ српски, от рождения славянское имя имел Ратько. Обнимитесь, дружи! Не сердитесь друг на друга. Заутра све вместе пойдем бить свеев! Слышите трубен глас? То трубит мой Архангел Гаври­ил. Слышите?

Ратмир ударил меня кулаком в плечо. Больно, но и радостно — стало быть, почти простил. Мы подо­шли к столу и взялись пить вкусное ладожское пиво. Правда, все сели, а я немного поодаль встал, ожидая, что полностью простят и пригласят тоже присесть. Но никто не заметил моего смирения, я выпил два ков­шика пива и отправился исполнять свои службы — надобно было проверить лошадок да все ли на месте. К тому же еще и отец Николай объявился, а уж он-то точно стал бы нам с Ладко припоминать намеднишних девоек. Он только с виду благодушный, а в своем ие­рейском служении вельми строг. Ничего не ска­жешь — хороший батюшка, настоящий.

В голове у меня шумело — и от вчерашнего, и от ут­реннего пива. Хорошо, что я не остался с ними за сто­лом, не то бы незнамо, что опять вышло. Раскаивался я — это так, но в то же время откуда-то из глубин ду­ши опять вставала злость на Ратмира. Ведь что же по­лучалось — я снова оказался зверь и безобразник, а он — чистенький такой, сладкопевец наш. Прижал­ся я своей мордой к лицу любимого Александрова ко­ня и оросил ему переносье похмельными мокрыми слезами:

— Так-то вот, братанич мой Аер! Все-то мы с тобой стараемся, князюшка у нас обихожен, горя не знает, а все равно мы с тобой плохие, а Ратмирка хороший!

Конь заволновался, сочувствуя мне, стал притоп­тывать передними копытами, пригнулся и дружески пожевал на мне край рукава. Потом мотнул башкой своею, ткнув меня мягким своим носом в подбородок, мол, да ладно тебе! Я обнял его за шею, прижался сво­ей человеческой грудью к его конской груди, и мне стало легче.

— Спасибо тебе, коняша, дай-ка я тебя почищу, лишний раз не помешает.

В работе над фарем я постепенно развеялся, и, уб­лажая Аера скребочком, словно и с себя самого лиш­нюю грязишку счищал. Потом мне стало обидно за мо­его личного коня, стоявшего на привязи неподалеку. Пошел и у него извета просить:

— Прости меня, Вторушко, что я все с княжьим фарем вожусь. Но такое наше отрочье дело — сперва о господине думай, а уж потом о себе. И ты, как отрочий конь, должен это понимать. А я вот, только ты ни­ кому не сказывай, тебя сейчас еще лучше почищу, чем Аера. Что ты! Я тебя сейчас так выхолю, что ты у меня будешь лучше, чем фарь Букефал у баснословного ел-линьского Александра, про которого мне наш князь книжку читал. «Александрия» называется.