— Если так, если ты меня не любишь настолько, чтобы поступиться для меня этими взглядами, то нам надо расстаться…

— Расстаться!.. Ты с ума сошла!

— Непременно, я это решила давно, вот именно это-то я от тебя и скрывала. У меня дети; они подрастут, какой пример подам я им!?

Она остановилась.

— Какие пустяки, кто внушил тебе подобные мысли?

— Не ты? — бросила она ему.

— Уж конечно! — усмехнулся он.

— Я и решила, что лучше расстаться нам теперь, хотя я, и не отказываюсь, люблю тебя, искренно за это время привязалась к тебе, решилась даже для тебя на преступление.

Он вздрогнул при этом воспоминании.

— Но, видно, я твоей-то любви не заслужила, не стою… Прощай!

Она встала и подошла к столу за шляпкой.

— Куда же ты? — с тревогой в голосе спросил он.

— Куда? К детям, к сиротам…

— Когда же ты придешь?

— Никогда.

— Не мучь меня, скажи, что ты шутишь! — загородил он ей дорогу.

— Нет, не шучу, я говорю совершенно серьезно.

— Как же я?

— Как ты? Жил без меня и проживешь, Бог даст, — усмехнулась она.

Он с тревогой глядел на нее; видимо было, что он хотел что-то спросить у нее и не решался. Она угадала его мысли.

— Поверь мне, что я лично исполню свято мое слово об исповеди княжны; если же я выйду замуж, то тогда это будет дело моего мужа. От второго мужа у меня тайн не будет.

— Нет, нет, я не могу расстаться с тобой! — бросился он к ней. — Я буду этим твоим вторым мужем.

— Ты так долго медлил, что я бы вправе теперь отказаться, — улыбнулась она довольной улыбкой, — но я, так и быть, согласна. Моим свадебным подарком будем тебе исповедь княжны Маргариты.

— Не думаешь ли ты, что я из-за нее решаюсь жениться на тебе? — вспыхнул он.

— Я не хочу этого думать, — уклончиво отвечала она.

Через неделю, в присутствии только двух шаферов, Князева и князя Гарина, в церкви Св. Бориса и Глеба, что на Арбатской площади, совершилось бракосочетание присяжного поверенного Николая Леопольдовича Гиршфельда с вдовою канцелярского служителя Степанидой Павловной Сироткиной. Дети Стеши были заранее перевезены в дом Николая Леопольдовича. Туда же из церкви отправились и молодые. Приехавшие с ними шафера, выпив по бокалу шампанского, удалились по своим комнатам. Стеша с мужем остались одни.

— Велим подать себе чай и ужин в кабинет, как тогда, помнишь, первый раз… — прошептала она.

Он позвонил и распорядится.

Они прошли туда.

Она вынула из кармана подлинную исповедь княжны Маргариты Дмитриевны Шестовой, зажгла ее на свечке, бросила в камин и быстро потушила свечи и лампы.

— Что ты делаешь?

— Я хочу, чтобы наше первое законное уединение освещала именно эта рукопись — неисчерпаемый источник беспокойства для тебя за твое доброе имя, и для меня за искренность твоей любви.

Синеватое пламя, охватившее пожелтевшие листки, осветило страстный, искренний поцелуй новобрачных.

Не находя возможным появиться среди своих московских знакомых с своей женой, которую большинство из них знало, как камеристку покойной княгини Зинаиды Павловны Шестовой, Николай Леопольдович решил переехать в Петербург, что вполне сообразовалось с тем планом, который он не привел в осуществление вследствие выходки первого мужа его настоящей супруги. В течении месяца он ликвидировал все свои дела, продал дом и переехал на жительство со своей семьей в Северную Пальмиру, оставаясь присяжным поверенным московского округа. За ним последовал только один Александр Алексеевич Князев. Князь Виктор Гарин не решился покинуть Москвы — резиденции его кумира — Александры Яковлевны Пальм-Швейцарской.

Громадный, тенистый, вековой парк, обнесенный массивною железною решеткою, почти совершенно скрывал от взоров прохожих и проезжающих по одной из отдаленнейших улиц города Москвы, примыкающей к Бутырской заставе, огромный барский каменный дом с многочисленными службами, принадлежащий графине Варваре Павловне Завадской. Даже зимой сквозь оголенные деревья парка, этот вековечный памятник отживающей старины и барства, окрашенный в беловато-серую краску, с громадным подъездом под массивным фронтоном, едва был доступен для взоров любопытных.

Подобного рода обширные городские усадьбы еще и теперь, хотя редко, встречаются на окраинах Белокаменной, где пока не всякий вершок городской земли перешел в руки спекулятивных строителей, ухитряющихся чуть не на ладони строить Эйфелевы башни с тонкими, дрожащими от уличной езды стенами и множеством квартир «со всеми удобствами». Для домохозяев, прибавим мы вскользь.

Широкая густая аллея вела к подъезду дома от литых чугунных ворот, на чугунных же столбах которых возвышались два огромных фонаря, зажигавшиеся лишь несколько раз в год, в высокоторжественные дни; обыкновенно же в девять часов вечера эти массивные ворота уже запирались. В главном доме, вмещавшем в себе целые амфилады с старинной мебелью, бронзой и коврами, жила, окруженная многочисленными приживалками и десятками мосек, шелковистых пинчеров и болонок — восьмидесятилетняя графиня Варвара Павловна Завадская, урожденная княжна Шестова.

Она была родной сестрой покойных князей Александра и Дмитрия Павловичей и следовательно родной теткой покойных же княжен Маргариты и Лидии Дмитриевны и благополучно здравствующего князя Владимира Александровича Шестова. Но так как графиня давно уже прекратила всякие не только родственные, но даже отношения простого знакомства с своими братьями, то племянники и племянницы не только никогда не видали ее, но даже едва ли подозревали существование своей близкой родственницы.

Покойная княгиня Зинаида Павловна во время жизни своей в Москве после смерти мужа раза четыре была у нее, но ни разу не была принята и не получала ответного визита. Делать визиты и не было в обычае графини Варвары Павловны. Вся московская аристократия и столичные высокопоставленные лица периодически ездили к ней на поклон, являлись с поздравлениями в праздники, дни именин и рождения ее сиятельства. В эти дни ею устраивались petites soirées intimes, доступ на которые был чрезвычайно труден.

Во время таких-то soirées и зажигались фонари на чугунных воротах.

Молилась Варвара Павловна в своей домовой церкви, и потому редкие ее выезды в старинной карете с гербами, запряженной шестеркой-цугом, с двумя ливрейными лакеями на запятках, составляли событие не только для местных обывателей, но и для половины Москвы.

Кроме приживалок, в доме состоял огромный штат прислуги обоего пола; лакеи были одеты в ливрейные фраки, красные жилеты, чулки и башмаки, горничная обязательно в темно-коричневые платья — любимый цвет старой графини. Она сама — высокая, полная, выглядевшая далеко моложе своих лет, с строгим, властным выражением правильного лица, надменным взглядом светло-карих глаз, с седыми буклями на висках, в старомодном чепце и платье из тяжелой материи, казалась сошедшею с фамильного портрета — одного из тех в массивных золоченых рамах, которыми были увешаны стены ее обширной «портретной». Для новых лиц и новых знакомств графиня была почти недоступна.

На нее-то, как на единственную близкую родственницу Владимира Александровича Шестова и возлагал все свои надежды и упования «оборотистый адвокат» Николай Леопольдович Гиршфельд в деле осуществления своих планов, состоящих, как мы видели, в том, чтобы отмахнуть себе львиную долю из шестовских богатств и притом отмахнуть артистически, без перспективы удалиться в одно прекрасное утро «в места более или менее отдаленные».

— Чтобы комар носу не подточил, вот какую надо подвесть механику! — так заканчивал Гиршфельд, обдумывая подробность той или другой комбинации, тот или другой план.