Княжна была как-то особенно оживлена.

— Я хочу обратиться к вам, как к доктору, — начала она, после одной из пауз.

— Что такое, вы больны? — встревоженно спросил Антон Михайлович.

— Может быть и больна! — загадочно ответила княжна.

— Что же вы чувствуете?

— Очень много, — улыбнулась она. — Я хотела сиросить вас, существует ли физиологическое объяснение того французского правила, которое гласит: on revient toujours a ses première amours.

— Что вы этим хотите сказать? — вспыхнул Шатов.

— Ничего, я только предложила вам научный вопрос, — деланно удивленным взглядом окинула его княжна.

Антон Михайлович сдержал свое волнение и спокойно отвечал:

— В физиологии, как в науке о теле, о материи, едва ли можно искать подтверждения этого явления чисто нравственного мира. Вообще же можно сказать лишь одно, что первые впечатления юности всегда сильнее и продолжительнее в последующие годы.

— Значит вы убеждены, что правило это верно, что отделаться от впечатлений юности трудно, едва ли возможно, что они, нет, нет да и всплывают из глубины души или сердца, как хотите, и дают себя знать, не смотря на то, что на смену им явились другие впечатления, быть может, кажущиеся более сильными? — с расстановкой спросила княжна.

— Пожалуй вы правы! — задумчиво, как бы про себя, заметил Шатов.

— Тогда я спрошу вас, уже как сестра вашей невесты, которую вы, конечно, любите, любили вы кого-нибудь ранее?

Шатов смутился и покраснел под пристальным, вызывающим взглядом Маргариты Дмитриевны.

— Не отвечайте, я по вашему смущению знаю ваш ответ, если вы только пожелаете быть правдивым. Конечно, любили? — продолжала пытать его княжна.

Антон Михайлович молча наклонил голову.

— И вы не боитесь, если предмет вашей первой любви жив, что вы вернетесь к этой любви?

— Я прежде всего, княжна, честный человек! — не поднимая головы, отвечал Шатов. — Это во-первых, а во вторых, мое чувство к Лидии Дмитриевне, моя к ней привязанность спокойны и рассудочны. Это не вспышка влюбленного человека и не роковая страсть охватившего его первого чувства.

— А разве это первое не сильнее? — в упор спросила его княжна.

— Но оно прошло.

— Но может вернуться.

— К чему этот разговор, я не понимаю?

— К чему? Я просто хотела узнать от другого человека, может ли с ним совершиться тоже, что совершается теперь со мной.

— С вами?

— Да, со мной. Я возвращаюсь к первому увлечению моей юности… — выразительно посмотрела княжна на Шатова.

Антон Михайлович побледнел.

— Вы… и я… — задыхаясь проговорил он и схватил руку Маргариты Дмитриевны.

Та не отняла ее.

В этих двух местоимениях сказано было все.

В передней раздался звонок. Это вернулась с прогулки княжна Лида.

Княжна Маргарита быстро вырвала свою руку из руки Шатова и отодвинулась от него на другой конец дивана.

Наряду с нравственной пыткой, которую за последнее время переносил Шатов, пыткой, дошедшей до своего апогея после описанной нами последней беседы с глазу на глаз с княжной Маргаритой Дмитриевной, другой близкий Антону Михайловичу человек также страдал и страданиям его также не виделось исхода. Этот человек был Иван Павлович Карнеев.

Он сошелся с Шатовым при поступлении в университет, и они вскоре стали закадычными друзьями, как на университетской скамье, так и по окончании курса.

Отношения их были чисто братские — они жили, что называется, душа в душу, и временная, более чем трехлетняя разлука, когда Антон Михайлович переселился в Т., не расхолодила искренней теплоты их отношений, поддерживаемых частой перепиской.

Первое лицо, которое встретил Шатов на Рязанском вокзале в Москве, был Карнеев, извещенный о его приезде телеграммой. Друзья бросились друг другу в объятия.

Не пожелав допускать и мысли, чтобы Антон Михайлович остановился первое время в гостинице, Карнеев повез его к себе. Иван Павлович занимал в помещении реального училища три больших комнаты наверху: первая из них служила ему приемной, вторая кабинетом, а третья спальней.

На время пребывания своего друга он отдал в его полное распоряжение кабинет, находящийся в стороне.

Быстро проехали они незначительное расстояние от вокзала до дома, где помещалось училище.

Поезд прибывал утром.

За чаем началась между друзьями задушевная беседа о пережитом, передуманном и перечувствованном в долгие годы разлуки. Рассказ Карнеева, прожившего эти три года прежней однообразной жизнью труженика науки, вдали от общества, от мира, полного соблазнов, не представлял из себя ничего выдающегося, не заключал в себе ни одного из тех романических эпизодов, которые яркими алмазами украшают воспоминания юности.

Послушав сухой перечень бывших и предстоящих работ по вверенному ему заведению, надежды на получение в близком будущем профессуры, Антон Михайлович не удержался.

— Неужели, — воскликнул он, — ты до сих пор не встретил женщины или девушки, которая бы отвлекла тебя хотя на время от твоей зачерствляющей сердце специальности!

— Нет, дружище, не встретил! — серьезно отвечал Карнеев.

— Ты, может быть, уже слишком разборчив?

— Не думаю, мои требования довольно умеренны по идее: я ищу женщину не куклу и не самку, а женщину-друга, но оказывается, что на практике такие требования чрезмерны. В наше время таких нет.

— То есть не нет, а ты не нашел, это разница! — возразил Антон Михайлович.

— Ну, пожалуй, если хочешь, не нашел, значит — для меня нет.

— А, может быть, проглядел?

— Пожалуй и проглядел; некогда, брат, посвящать себя всецело, быть может и приятной специальности — искать. Много и без того работы… — улыбнулся Иван Павлович.

— Нет, я счастливее тебя, — задумчиво начал Шатов.

Восторженно описал он своему другу свою невесту, княжну Лидию Дмитриевну Шестову, тепло и задушевно рассказал он историю их любви, неожиданность взаимного признания, печальную обстановку их обручения у одра умирающего отца.

— А та, другая? — спросил с дрожью в голосе Карнеев, знавший роман своего друга, но не знавший фамилию девушки, увлекшей молодого идеалиста.

— Та, это ее сестра, старшая… — смутился Шатов.

— Сестра? — удивился Иван Павлович.

— Да, но там все кончено, мы расстались на полуслове, на полупризнании, между нами не осталось даже ни малейшей нравственной связи. Я, видимо, герой не ее романа! — с горечью ответил Антон Михайлович.

— Она живет с сестрой?

— Да, с ней будет жить теперь в Москве.

— И ты не боишься, что будешь между двух огней?

— Нет, повторяю тебе, там все кончено! — раздражительно произнес Шатов.

Как-то невыносимо больно сжалось его сердце. Он сознавал, что не сказал своему другу всю правду.

Он, впрочем, и сам себе боялся признаться, что образ княжны Маргариты, нет, нет да и восставал перед его влюбленными глазами.

— Эти Шестовы не родственники ли княгини Шестовой, сын которой учится у нас? — переменил, видимо нарочно, разговор Иван Павлович.

— Княгиня их тетка, а Володя их двоюродный брат.

— А!

Антон Михайлович в коротких словах рассказал о загадочной смерти отца князя Владимира, князя Александра Павловича Шестова, о том, что в настоящее время княгиня с княжнами находится в Т., а по окончании дела о наследствах, которое ведет Николай Леопольдович Гиршфельд, они переедут на жительство в Москву.

— Я тогда познакомлю тебя с моей Лидой… — закончил Шатов.

— А если я влюблюсь и отобью? — пошутил Карнеев.

— Нет, брат, это шалишь, такое сокровище я отдам только с моей жизнью.

— Так Гиршфельд там орудует всеми делами?

— Да, а разве ты его знаешь?

— Немного, мы были в одной гимназии, а потом встречались здесь у Константина Николаевича, который имеет честь считать его в числе своих учеников и любимцев. Впрочем, за последнее время он в нем разочаровался.

— Почему?